— Договорились, — министр нажал кнопку на селекторе, — скажите, фильм «Тридцать три» идет в каком-нибудь кинотеатре?

— В «Эрмитаже», Алексей Владимирович.

— Как?!! Кто разрешил?!! — Министр сразу как-то обмяк и загрустил.

— Ну что, выпускаем фильм как есть? — спросил я. — Под мою ответственность.

— Да вы-то здесь при чем! — и министр горько вздохнул.

Однажды позвонили в дверь. Открываю — стоит незнакомый молодой человек с простым, открытым лицом. Спрашивает:

— Вы Данелия?

— Я.

— Пожалуйста, выйдите на минуту. Надо поговорить.

— Да заходите.

— Нет, лучше, если вы выйдете, — и шепотом объяснил: — Микрофоны.

Я вышел на лестничную площадку. Молодой человек огляделся, конфиденциально сообщил, что группа прогрессивно настроенной молодежи поддерживает меня в моей борьбе с этим проклятым режимом и готова мне помочь. Я посмотрел в его очень честные серые глаза и спросил, чем они могут мне помочь. Он предложил издать на Западе мои неопубликованные заметки, рукописи, — если они у меня есть. Тогда я сообщил ему (тоже конфиденциально, шепотом), что из неопубликованных рукописей у меня осталось только письмо к матери. Сейчас не вспомню, где оно, но текст знаю наизусть. Вот: «Дорогая мама… — тут я прервался (вышла соседка гулять с собакой), переждал, пока она спустится, и продолжил: — Дорогая мама, как ты поживаешь? Я поживаю хорошо. Здесь идет дождь». И уточнил:

— Это я писал из Свердловска, там тогда были дожди.

— А дальше что?

— Дальше — «Целую, твой Гия» Но одно условие, если берете, прошу опубликовать под псевдонимом. Текст запомнили или написать?

— Запомнил, спасибо, — молодой человек вежливо попрощался и ушел.

«Письмо к маме» в западной прессе так и не появилось. Терпеть не могу таких людей: зачем тогда было обещать, вселять надежду?

А через несколько дней, когда я вернулся с работы, мама вручила мне небольшой картонный ящичек, перевязанный бечевкой. Сказала, что заходила какая-то женщина лет сорока, спросила: «Вы мама Данелия? Это для вашего сына». И сразу убежала. Я открыл ящичек: печенье, сервелат, тушенка, шпроты. И никакой записки.

— Как в тюрьму посылка, — сказала мама.

На следующий день выхожу из подъезда, встречаю Женю Авдюхова, электрика из нашего ЖЭКа (мы с ним в одном подъезде жили).

— О! Ты на воле? — удивился Женя. — А Горфинкель свистит, что тебя посадили. Что вы с каким-то евреем Ленина в книжке обосрали и в загранице напечатали…

— Секундочку, — до меня стало доходить, — с каким евреем я книжку писал? С Синявским?

Тогда же, когда запретили «Тридцать три», посадили Синявского и Даниэля за «антисоветскую книгу». А поскольку фамилии похожи (Даниэль-Данелия) и фильм мой закрыли, пошел слух, что посадили меня.

Так что та посылка, очевидно, была предназначена Даниэлю.

Когда я вернулся с работы, сказал маме, чтобы больше она посылки не принимала. Но больше никто и не приносил. Только две открытки пришли. Анонимные. Там писали, что родители могут гордиться таким сыном. И что «Россия воспрянет ото сна…»

Между прочим. Это был не единственный раз, когда меня перепутали с Юлием Даниэлем. Когда мы запускались со сценарием «Джентльмены удачи», нам назначили консультанта из Управления лагерей, полковника Голобородько. Мы с ним созвонились, он заказал пропуска, и мы — Виктория Токарева, Александр Серый и я — поехали знакомиться. Полчаса ждали на проходной. Звонили полковнику: «Подождите, сейчас, сейчас — тут небольшая заминка». А когда мы сидели у него в кабинете, все время кто-то заходил: то за сигаретой, то подписать бумаги, то еще что-то… И каждый входивший украдкой посматривал на меня.

— Вы знаете, чего они ходят? — сказал Голобородько. — Слух прошел, что ко мне пришел тот Даниэль права качать. С адвокатами. Вот и бегают посмотреть.

А потом я встретил в Доме кино одного знакомого кинокритика.

— Ну, как дела? — спросил он. — Открыли картину?

— Какое там! Не только закрыли, но даже пошел слух, что меня посадили.

— Тебя-то за что? — удивился критик. — Если уж сажать, то Элема Климова за «Добро пожаловать». Там у него действительно серьезные проблемы поднимаются…

Я и сам думал, что сажать меня не надо. Но все равно почему-то было обидно, что сажать надо Элема, а не меня.

А после перестройки я узнал от бывшего работника КГБ, что посадить собирались не Климова, а меня: очень возмутило тогдашнего председателя КГБ, что я отказался вырезать «Чайку». Но поразмыслив, там решили: не надо западной прессе давать лишний повод вопить о репрессиях над художниками в СССР: не та я фигура, чтобы делать из меня «узника совести». Мелковат. И в этом я с КГБ абсолютно согласен. Не та я фигура, не та!

Между прочим. В двадцатых годах в Грузии за национализм посадили почти всех ведущих писателей и поэтов. А молодого прозаика К. Г. не посадили. Ему стало обидно, он надел черкеску, папаху, сел на лошадь и стал гарцевать перед окнами здания ЧК.

Из окна выглянул усталый от ночных допросов председатель ЧК:

— Иди домой, Котэ! — сказал он. — Тебя никто за писателя не считает!

Когда после перестройки на экраны выпустили «запрещенные» фильмы, зрители ринулись в кинотеатры смотреть крамолу, а после просмотра выходили, пожимая плечами: ни антисоветчины, ни порнографии. За что закрывали?

А не надо искать логики в их действиях. Вот на моем примере: когда я показывал фильм «Афоня» в Америке, то на пресс-конференции после просмотра меня спросили, собираюсь ли я возвращаться в СССР. Я сказал, что да. «Не стоит — вас там непременно посадят. Вы сняли антисоветский фильм». Возвращался я с опаской. А дома узнал, что «Афоне» дали высшую категорию. (Максимальная денежная выплата постановочных.) Потом была ретроспектива моих фильмов на фестивале в Сан-Ремо. После «Афони» на сцену вылез какой-то тип, сказал, что в первый раз видит живого диссидента, и стал жать мне руку. А зал дружно аплодировал. Вернулся из Сан-Ремо — «Афоню» выдвинули на Государственную премию…

Фильм «Совсем пропащий» (экранизация романа Марка Твена «Гекльберри Финн») директор Каннского фестиваля отобрал для конкурсного показа в Каннах и даже намекнул, что будет приз. На «Мосфильме» начали печатать фестивальную копию, но тут меня вызвал министр. И спрашивает:

— Скажи честно: твой фильм антиамериканский?

Это мне и в голову не приходило. Когда я снимал фильм, я старался максимально сохранить дух книги. Но сообразил, что антиамериканский фильм — это хорошо, у нас за такие по головке гладят. И не стал отрицать:

— Да, наверно.

— И как по-твоему, прилично Советскому Союзу вылезти на Каннском фестивале с антиамериканским фильмом накануне встречи Леонида Ильича с американским президентом?

— Но он очень относительно антиамериканский, — пошел я на попятный. — Это же Марк Твен, американский классик.

— Американский классик… А ты знаешь, как его настоящее имя? Самуил!

— Ну и что?

— Вот то-то!

Я понял, что фильм в Канны не поедет, и спросил, что от меня надо.

— Если иностранные корреспонденты полезут с вопросами, говори, что фильм еще не готов, — распорядился министр.

И фильму дали вторую категорию и, когда он вышел на экраны, показывали только на первом утреннем сеансе, в девять утра. (Очевидно, решив, что в это время американцы еще спят.)

На следующий год, когда французы на Каннский фестиваль отобрали для конкурсного показа фильм Тарковского «Зеркало», меня опять вызвал министр:

— Данелия, хотел поехать в Канны? Поедешь. С фильмом «Совсем пропащий».

Но сейчас мне ехать совсем не хотелось. Я понимал, что там будут спрашивать, почему приехал я, а не Тарковский, которого они пригласили.

— Не надо, — говорю я. — Зачем мы полезем в Канны с антиамериканским фильмом?

— Да ладно тебе, — отмахнулся министр. — Какой он антиамериканский!! И вообще, Самуил — не Самуил… Если честно, я во время Московского фестиваля показал картину президенту «Коламбия-пикчерс». Он сказал, что ничего обидного для американцев в нашем фильме нет.