Все началось с того, что, возвращаясь с работы в декабрьских сумерках, я по привычке заглянула в почтовый ящик и обнаружила в нем записку. Несколько слов, в спешке накорябанных на вырванной из записной книжки страничке с латинской буквой L. Полсотни неровных, прыгающих букв, в смысл которых мне пришлось врубаться долго и мучительно, и не потому, что почерк был таким уж неразборчивым, а совсем по другой причине, вы ее узнаете со временем.

«Был у тебя – не застал, заскочу завтра вечером. Парамонов». Я снова и снова перечитывала нежданное послание, перечитывала и не понимала, что должна при этом чувствовать.

Парамонозависимость – этот термин придумала моя подружка Светка примерно на третьей неделе нашего с Парамоновым романа, когда все мои горести были еще впереди, горести, которые она прозорливо предвидела. В те приснопамятные времена я усердно стирала парамоновские рубашки, штопала носки, а он, изредка отрываясь от своей диссертации по геофизике, сладко потягивался и чмокал меня в макушку, поощряя на новые хозяйственные подвиги. Слава богу, в еде он был неприхотлив и из всех разносолов предпочитал жареную картошку и квашеную капусту, а то еще неизвестно, надолго ли хватило бы моих познаний в кулинарии.

Так вот, Светка такой моей жертвенности не понимала и не упускала случая сдобрить мою «бочку меда» хорошим половником отборного дегтя.

«Да ты же как на барщине, – скворчала она, как масло на сковородке, – нельзя так растворяться в мужчине! Пойми ты наконец, что даже самая высокоорганизованная особь из этого проклятого племени не способна оценить такой самоотверженности!»

Но я ее не слушала и растворялась, растворялась… Пока не растворилась окончательно, без остатка и без осадка. По большому счету, это довольно сладостное ощущение, хотя и звучит несколько драматично. А Светку я не слушала и окончательно с ней разругалась, когда она заявила, что меня нужно срочно отправить на принудительное лечение от парамонозависимости. И все же она была права, и я поняла это довольно скоро, поняла умом, в то время как сердце мое продолжало выбивать счастливую чечетку при одном парамоновском намеке на нежность, которая случалась все реже и реже.

Нет, он не говорил мне: «Закрой рот, дура, я все сказал», для этого он был слишком хорошо воспитан, только все чаще ронял: «Занялась бы ты своими делами, что ли…», и в его голосе звучали нотки плохо скрываемого раздражения. А я не имела ни малейшего представления, как отделить свою жизнь от парамоновской, притом что в те далекие времена песенку «Я – это ты, ты – это я» никто и слыхом не слыхивал. Я предпринимала отчаянные попытки удержать Парамонова возле себя, а он с каждым днем становился все скучнее и скучнее, свою любимую жареную картошку поглощал без аппетита, а в глазах у него застыла тоска авиапассажира! уставшего ожидать рейса, который бесконечно откладывают из-за нелетной погоды.

За неделю до защиты диссертации он не пришел ночевать. Я всю ночь рвала на себе волосы и прислушивалась к стуку двери в подъезде, а едва рассвело, помчалась в университетскую общагу к парамоновскому приятелю Алику, чтобы хоть что-нибудь узнать о том, в ком я так опрометчиво растворилась, ну вы уже знаете, без остатка и без осадка. Заспанный Алик выскочил в коридор в одних трусах и стал клясться-божиться, что Парамонова сто лет не видел, а я успела рассмотреть за неплотно прикрытой дверью босые парамоновские ноги, торчащие из-под тощего казенного одеяла.

Несколько дней я караулила Парамонова возле физического факультета. Видно, в конце концов совесть его заела, потому что однажды он все-таки выбрался из подвала, в котором помещалась его лаборатория, чтобы сказать мне:

– Подожди, сейчас мне некогда, добиваю библиографию. После защиты приду.

В день, когда Парамонов защищал диссертацию, я загодя накрыла стол, охладила бутылку шампанского и прилипла к окну в надежде издалека увидеть любимый долговязый силуэт, да так и проторчала до рассвета. Назавтра он тоже не пришел, зато прислал за вещами все того же Алика. Тут в меня будто бес вселился, я наотрез отказалась выдать Алику сиротские парамоновские манатки и потребовала, чтобы их хозяин самолично за ними явился. Однако тот предпочел оставить свои пожитки мне.

К этому времени я окончательно и бесповоротно утратила маломальское представление о чувстве собственного достоинства и принялась буквально преследовать Парамонова. Я звонила ему на кафедру по десять раз на дню, подстерегала в коридоре общежития и посылала пространные любовные письма, залитые горючими слезами. (Уверена, он их выбрасывал, даже не читая.) Представляю, какой идиоткой я ему казалась, но что были – то было, как говорится, из песни слов не выбросишь.

Хоть Парамонов и бегал от меня как черт от ладана, его любимая геофизика от этого нисколько не пострадала, потому что диссертацию он защитил блестяще и получил необычайно хвалебные отзывы и рецензии. Последнее, правда, не помогло ему остаться в Москве, и его услали в Ульяновск преподавать в тамошнем политехе. Хоть я до сих пор считаю, что он сам туда напросился, чтобы быть подальше от меня. Так он и уехал, не попрощавшись и не забрав своего барахла. Впрочем, если на то пошло, чем там было особенно дорожить? Разве что парой стоптанных домашних тапок да четвертым, совершенно слепым, экземпляром диссертации.

Что было со мной – трудно описать словами, ибо к тому моменту моя пресловутая парамонозависимость достигла критической отметки. А прежде я и не догадывалась, что от передозировки любви можно умереть, как от пригоршни выпитых залпом снотворных таблеток. Это просто чудо из чудес, что я в психушку не угодила.

От парамонозависимости я избавилась не вдруг и не сразу, и это вполне объяснимо: представьте себе, что будет, если «Боинг» затормозит на лету? Сначала нужно снизиться, запросить разрешение на посадку, выпустить шасси и так далее. Вот и я еще долго любила Парамонова по инерции, но в конце концов моя любовь к нему умерла во мне, как неродившийся младенец в утробе матери. А потом (уж простите меня за натурализм) она еще долго во мне разлагалась, отравляя мою жизнь, пока не истлела до конца. Через полгода боль притупилась, а спустя год я перестала ждать Парамонова и интересоваться его судьбой. То есть чисто теоретически я еще допускала возможность его возвращения и даже в глубине души очень на это рассчитывала, но, по крайней мере, не просиживала дома, круглосуточно гипнотизируя дверь.

Так постепенно и наступило то ясное солнечное утро, когда я проснулась, потянулась, протерла глаза и неожиданно для самой себя обнаружила, что весь предыдущий день не вспоминала о Парамонове! Шли дни, и периоды спасительного забвения удлинялись и удлинялись, пока не настала новая для меня эра – эра жизни БЕЗ ПАРАМОНОВА. И я радостно поздравила себя со счастливым избавлением от парамонозависимости. Отныне и во веки веков, аминь!

Она, эта эра, продолжалась уже десять лет, и в ней случались мужчины и даже один законный муж, по иронии судьбы чем-то похожий на Парамонова, в том числе и внешне. Не могу сказать, чтобы я его любила так же горячо и безоглядно, как вероломного геофизика, слинявшего от меня в Ульяновск, но мы вполне ладили. И расстались спокойно, без мордобоя и скрупулезного дележа кастрюль и сковородок, пожелав друг другу счастья в личной жизни.

Квартирный вопрос тоже решился сам собой. Незадолго до нашего расставания у Борьки (так звали моего бывшего мужа) умерла тетка, оставившая ему квартиру. Какое-то время мы даже носились с идеей улучшить наши жилищные условия путем обмена двух однокомнатных квартир – моей и доставшейся Борьке по наследству от тетки – на двухкомнатную или трехкомнатную с небольшой доплатой. Слава богу, до этого так и не дошло, а потому, окончательно наскучив друг другу, мы мирно разъехались. Причем в квартиру тетки перебралась я, а Борька остался в моей. Честно говоря, это была моя идея, я вбила себе в голову, будто в моем прежнем жилище скопилось слишком много отрицательной энергии.