Кто ты, Катерина Текаквита? Даты жизни твоей: 1556 – 1680? Тебе хватило? Ты – Дева ирокезская? Прибрежная лилия Реки могавков? Могу я тебя любить так, как мне того хочется? Я, старый книжник, сейчас выгляжу лучше, чем когда был молодым. Так иногда сохраняешь лицо, просиживая задницу. Я пришел за тобой, Катерина Текаквита. Мне хочется знать, что таится под этим розовым покровом. Есть у меня на это хоть какое-то право? Я влюбился в тебя, глядя на твое лубочное изображение в церкви. Ты стояла среди берез, моих любимых деревьев. Один Бог знает, как высоко были зашнурованы твои мокасины. На заднем плане текла река, конечно же, Река могавков. Две птички в нижнем левом углу картины были бы счастливы, если б ты потрепала их по белым шейкам или хотя бы поставила в пример благочестия в какой-нибудь притче. Есть у меня хоть какое-то право прийти за тобой, если голова моя забита прахом пяти тысяч книг? Мне даже за город трудно часто выбираться. Ты расскажешь мне о листьях? А о галлюциногенных грибах ты что-нибудь знаешь? Леди Мэрилин померла всего несколько лет назад. Могу я в этой связи предположить, что какой-то одряхлевший книжный червь, в чем-то, наверное, похожий на меня, вот так возьмет и придет за ней лет четыреста спустя, как я пришел за тобой? А пока что ты должна знать небеса лучше. Они что, смотрятся как один из этих маленьких пластмассовых алтарей, поблескивающих в темноте? Клянусь тебе, если так оно и есть, я приму это как должное. А звезды и впрямь такие малюсенькие? Может старый книжник обрести наконец любовь и перестать выворачивать себя наизнанку каждую ночь, чтобы хоть ненадолго заснуть? У меня уже даже ненависть к книгам прошла. Я забыл почти все, что когда-то читал, и, честно говоря, никогда всерьез не думал, что в них есть что-то действительно важное для меня и для мира. Мой друг Ф. любил говорить в присущей ему велеречивой манере:

– Нам надо научиться смело останавливаться у порога внешности. Мы должны научиться любить видимость.

Ф. умер в обитой войлоком палате, его мозг сгнил от избытка грязного секса. Лицо его почернело – это я видел собственными глазами. Говорят, от члена его полового мало что осталось. Медсестра мне сказала, что он был похож на глисту. Привет тебе, Ф., старый друг мой неуемный! Хотел бы я знать, пережила ли тебя твоя память. А ты, Катерина Текаквита, если уж так тебе это знать обязательно, имей в виду, что ничто человеческое мне не чуждо и я страдаю запорами – наказанием за сидячий образ жизни. Разве странно в этой связи, что сердце мое стремится в березовую рощу? Разве удивительно, что вечно терпевшему нужду старому книжнику захотелось оказаться подле тебя на цветастой почтовой открытке?

Я – известный специалист в области фольклора, признанный авторитет в изучении а… – племени, которое мне вовсе не хочется порочить своим интересом. Сейчас от всех чистокровных а… осталось, наверное, человек десять, причем четверо из них – девочки-подростки. Не могу не присовокупить, что Ф. на всю катушку извлек для себя выгоду из моего статуса антрополога – он переспал со всеми четырьмя. Старый дружище, ты сполна расплатился по счетам! Скорее всего, а… возникли из небытия в пятнадцатом веке, точнее говоря, именно то далекое время донесло до нас многие свидетельства об этом племени. Его непродолжительная история отмечена постоянными поражениями. Само название племени – а… – на языках всех соседних племен значит «труп». До нас не дошло ни единого упоминания о хотя бы одной победе этого народа-горемыки, а в легендах и песнях их врагов нет почти ничего, кроме воплей о победах. Интерес к этим людям, несущим бремя неудач, раскрывает мой характер. Беря у меня деньги в долг, Ф., бывало, частенько говаривал:

– Спасибо тебе, старина а…!

Катерина Текаквита, ты следишь за ходом моей мысли?

Катерина Текаквита, я пришел спасти тебя от иезуитов. Да, старый книжник может себе позволить мыслить масштабно. Не знаю, что они о тебе говорили тогда, потому что моя латынь почти начисто из памяти выветрилась. «Que le succиs couronne nos esperances, et nous verrons sur les autels, auprиs des Martyrs canadiens, une Vierge iroquoise – pres des roses du martyre le lis de la virginite» [1]. Это слова из записки некоего Эд. Л. из Ордена иезуитов, датированной августом 1926 г. Хотя какое нам до этого дело? Я совсем не готов провести остаток дряхлеющей жизни в опасном путешествии вверх по Реке могавков. Даже при всем моем уважении к Ордену иезуитов! Ф. говорил:

– Сильному человеку не дано относиться к церкви иначе как с любовью.

И какое нам дело, Катерина Текаквита, до того, что они умудрились замуровать тебя в гипс? Сейчас меня больше занимает вопрос о создании берестяных каноэ. Твои братья уже забыли, как они делаются. А что, если бы пластмассовые амулеты твоего миниатюрного тела болтались под ветровыми стеклами всех монреальских такси? Вреда бы это не принесло. Любовь нельзя хранить в тайне про запас. Разве нет частицы Христа в каждом штампованном распятии? Мне кажется, есть. Страсти меняют мир! Почему краснеет клен на склоне холма? Держите себя в руках, вы, создатели религиозных побрякушек! Какие необозримые перспективы для вашего бизнеса может открыть этот священный материал! Видишь, Катерина Текаквита, как меня заносит? Как мне хочется, чтобы мир проникся мистическим началом и стал добрее! Ну так что, звездочки все еще такие же малюсенькие? Кто уложит нас в постель? Не пора ли мне задуматься о спасении собственных ногтей? Это ведь тоже, наверное, дело святое? Хочу, чтобы парикмахер хоронил мои волосы. Ты уже, должно быть, взялась за меня, Катерина Текаквита?

Мария Воплощенная [2], Маргарита Буржуа [3], Мария-Маргарита Ювильская [4], может быть, вам удастся помочь моей плоти восстать, если только я смогу превозмочь себя самого. Я столько хочу получить, сколько смогу. Ф. говорил, что не слышал о такой святой, с которой не хотел бы переспать. Что он имел в виду? Только не говори мне, Ф., что ты наконец дошел до сути.

Однажды Ф. сказал:

– Когда мне было шестнадцать, я кончил трахать лица.

Это его высказывание вызвало у меня отвратительную ассоциацию с его последней победой над молоденькой горбуньей: он сошелся с ней, когда его принимали в детском приюте. В тот день Ф. говорил со мной так, будто я был его холопом; а может быть, он вообще не ко мне обращался, когда спрашивал:

– Кто я такой, чтобы отказывать миру?

Название ирокезам дали французы. Давать название еде – одно дело, а людям – совсем другое, хотя теперь им самим это вроде как до фонаря. А если на это им всегда было наплевать, тем хуже для меня: я все как-то слишком уж из кожи вон лезу, чтобы взять под свое крыло униженных и оскорбленных – порукой тому служит работа всей моей жизни с а…

Почему каждое утро, как проснусь, мне так паршиво? Все думаю, смогу нормально в сортир сходить или нет? Сработает ли мое тело? Справятся ли кишки мои, с чем им надлежит справиться? Перетрет ли мой дряхлый организм еду до коричневого состояния? Разве не странно, что я целые библиотеки перелопачивал, отыскивая сведения о жертвах? Причем о жертвах вымышленных! Все жертвы, которых мы сами не убили и за решетку не упекли, – жертвы вымышленные. Дом, в котором я живу, небольшой. На дно шахты лифта можно попасть из подвальной квартиры. Пока я в городе работал над трактатом о леммингах, она пробралась туда, в шахту лифта, и уселась на пол, плотно обхватив руками согнутые колени (по крайней мере, к такому заключению пришли полицейские, обследовав кровавое месиво). Каждый день я возвращался домой без двадцати одиннадцать с пунктуальностью Канта. Она – женушка моя – хотела мне урок преподать.