Словно пробудившись от сладостных грез, Моцарт устремил на нее просветленный взгляд и, немного подумав, сказал, обращаясь то ли к графине, то ли к жене:
— Надо признаться, под конец у меня закружилась голова. Сидя у раскрытого окна, я в едином порыве написал это отчаянное Dibattimento[20] вплоть до хора призраков и, после непродолжительного отдыха, встал, намереваясь пойти к тебе, Констанция, чтобы немного поболтать с тобой и успокоиться. Как вдруг мелькнувшая у меня в голове сумасбродная мысль заставила меня остановиться посреди комнаты. — Тут он на мгновение опустил взор, а когда снова заговорил, в голосе его послышалось едва заметное волнение. — Я сказал себе: «Что, если ты умрешь этой ночью и тебе придется оставить свою партитуру в таком вот незаконченном виде: обретешь ли ты покой в могиле?» Не отрываясь смотрел я на фитиль свечи, которую держал в руках, и на наплывы стекавшего с нее капля за каплей воска. При этой мысли меня на какую-то долю секунды пронзила боль, потом я подумал: «Если впоследствии рано или поздно кому-нибудь другому, возможно, даже итальянцу, будет поручено закончить мою оперу, он найдет все в полном порядке, начиная с интродукции до номера семнадцать, за исключением одного отрывка, — ему останется только подобрать эти крепкие, спелые плоды, упавшие к его ногам в высокую траву; все же он будет немного побаиваться средней части финала, как вдруг нечаянно обнаружит, что эта тяжелая каменная глыба почти что убрана с дороги: вот уж потешится он втихомолку. Быть может, он попытается присвоить мои лавры. Однако он обожжет себе на этом пальцы: ведь как-никак у меня найдутся верные друзья, которые знают мой почерк и бесстрашно защитят мою собственность от подобных притязаний». Тут я обратил взгляд к небу и от всей души возблагодарил Бога, а также твоего ангела-хранителя, милая женушка, который все это время так нежно держал руки над челом твоим, что ты спала, как сурок, и ни разу меня не окликнула. Но когда я наконец пришел к тебе и ты спросила, который час, я бойко солгал, сделав тебя на несколько часов моложе, потому что было уже около четырех. Теперь ты поймешь, почему не могла поднять меня с постели в шесть часов и должна была отослать кучера, велев приехать ему на другой день.
— Разумеется, — воскликнула Констанция, — только не воображай, хитрец ты этакий, что я была настолько глупа и ничего не заметила. Из-за такой безделицы, право, не стоило скрывать от меня, что ты намного продвинулся в своей работе.
— Да я вовсе и не потому молчал.
— Знаю уж — ты боялся, как бы не сглазили твое сокровище.
— Я доволен хотя бы тем, — воскликнул тут добродушный хозяин дома, — что нам не придется завтра ранить в самое сердце какого-нибудь достойного представителя венского кучерского сословия, если господин Моцарт partout[21] не сможет вовремя подняться с постели. Ведь приказ «Ганс, распрягай лошадей» воспринимается ими всегда очень болезненно.
Эта косвенная просьба об отсрочке отъезда, настоятельно поддержанная всеми присутствующими, вынудила наших путешественников изложить чрезвычайно веские причины, побуждающие их отказаться от такого предложения; однако обе стороны охотно примирились на том, что супруги уедут не слишком рано и еще составят хозяевам приятную компанию за завтраком.
Некоторое время гости не расходились и продолжали болтать, разбившись на небольшие группы. Моцарт искал кого-то глазами, по всей вероятности невесту; но так как ее здесь в эту минуту не оказалось, он простодушно задал предназначавшийся ей вопрос стоявшей поблизости Франциске:
— Каково ваше мнение о нашем «Don Giovanni»? Что хорошего могли бы вы предсказать ему?
— Я постараюсь, — ответила та со смехом, — от имени моей кузины дать как можно лучший ответ. По моему неразумному мнению, «Don Giovanni» должен с ума свести весь мир, а если сие не случится, то Господь Бог захлопнет свою музыкальную шкатулку, притом на неопределенный срок, и даст человечеству понять, что…
— И даст человечеству, — прервал ее дядя, — одну лишь волынку в руки и так очерствит сердца людей, что они будут поклоняться только языческим богам.
— Упаси нас Бог! — засмеялся Моцарт. — Однако мне думается, что в ближайшие шестьдесят — семьдесят лет, когда меня давно уже в живых не будет, объявится не один еще лжепророк.
Евгения подошла к ним вместе с бароном и Максом; незаметно разговор перешел на другие темы и вновь стал серьезным и содержательным, так что прежде, чем все разошлись, Моцарт услышал о своей опере еще немало метких суждений и лестных отзывов, преисполнивших его сердце надеждой.
Расстались далеко за полночь; до той поры никто и не почувствовал, как сильно нуждался в отдыхе.
На другой день в десять часов утра (погода ни в чем не уступала вчерашней) во дворе замка стояла красивая дорожная карета, нагруженная вещами наших гостей из Вены; граф подошел к ней вместе с Моцартом незадолго до того, как вывели лошадей, и спросил, нравится ли тому карета.
— Очень нравится; она кажется весьма удобной.
— Превосходно. В таком случае доставьте мне удовольствие и примите ее от меня на память.
— Не может быть! Вы это серьезно?
— А как же иначе?
— Пресвятые Сикст и Калликст! Констанция, посмотри-ка! — крикнул он жене, которая вместе с другими выглядывала из окна. — Этот экипаж теперь мой. Отныне ты будешь ездить в собственной карете!
Он обнял улыбающегося графа, обошел и осмотрел со всех сторон свою новую собственность, открыл дверцу, бросился на сиденье и крикнул:
— Мне сдается, что я стал столь же знатен и богат, как кавалер Глюк. Вот уж венцы глаза выпучат от удивления!
— Я надеюсь, — сказала графиня, — увидеть ваш экипаж на обратном пути из Праги, увитый гирляндами цветов.
Вскоре после этой веселой сцены карета, вызвавшая всеобщее восхищение, тронулась в путь, и лошади быстрой рысью помчали супружескую чету по направлению к большаку. Граф распорядился довезти Моцартов до Виттингау, где им предстояло взять почтовых лошадей.
Если чудесные, милые люди некоторое время оживляли наш дом своим присутствием, если они сумели всколыхнуть дыханием своей свежей мысли всю нашу жизнь и дали нам испытать в полной мере радость гостеприимства, то с отъездом их у нас всегда возникает неприятное ощущение пустоты, по крайней мере до конца дня, поскольку мы вновь полностью предоставлены только самим себе.
Надо сказать, что последнее к обитателям нашего замка никоим образом не относилось. Правда, родители Франциски вместе со старухой теткой вскоре тоже уехали, но сама подруга и жених, не говоря уже о Максе, еще оставались в замке. Казалось бы, Евгения, которой мы уделяем здесь особое внимание, так как эта незабываемая встреча взволновала ее сильнее, чем всех остальных, не должна была ощущать какой бы то ни было пустоты; она ничего не утратила, и у нее не было никакого повода печалиться; безоблачное счастье, которое ей дано было испытать с горячо любимым человеком и только что формально скрепленное, не могло не затмить всех прочих переживаний, иначе говоря, самые благородные и прекрасные чувства, волновавшие ее сердце, неизбежно должны были слиться воедино с переполнявшим все ее существо блаженством.
Так бы оно, пожалуй, и случилось, если бы вчера и сегодня она жила только настоящим моментом, а теперь предавалась ничем не омраченным воспоминаниям. Но еще вечером, во время рассказа жены Моцарта, Евгению охватила смутная тревога за того, чей обаятельный образ пленил ее воображение; это затаенное в глубине души предчувствие не давало ей покоя во все время игры Моцарта, несмотря на неотразимое очарование музыки и тот таинственный ужас, который она навевала; наконец, Евгению поразило и потрясло то, что он сам, говоря о себе, невольно высказал такие же опасения. Ей стало ясно, предельно ясно, что этот человек быстро и неминуемо сгорит в собственном пламени, что он может быть лишь мимолетным обитателем нашей планеты, потому что для Земли поистине слишком могуч был бы поток столь щедро расточаемых им даров.
