— До миллиметра! — отрезал Палыч и тут же отыскал Прибрежную: на юго-западной окраине, огибаемой рекой.

— До миллиметра… — приговаривал он, делая отметку. — Конечно, помню до миллиметра… до секунды: вот здесь! Тут забор идет, база. А здесь, дальше, уже кустарник, пустырь какой-то, спуск к реке.

И он сделал на карте вторую отметку.

Некоторое время все смотрели молча.

— Н-да… — с уважением протянул Федор Матвеевич.

— По прямой будет километров десять. — Игорь качнул головой. — Чуть меньше, может быть. Солидно!

— По прямой, говоришь?.. — Кореньков сощурился… выпрямился. Взор его прояснел. — Федор Матвеевич, а линейка есть?

Нашлась и линейка. Тоже замшелая, но вполне пригодная.

— Вы, Федор Матвеевич, наверное, из потомственных кулаков, — пошутил Лев Евгеньевич, но Логинов остроты не понял и сказал:

— Да у нас в роду все мужики были хозяйственные. А Кореньков уже приложил линейку к карте и дважды быстро черкнул карандашом, соединяя обе точки.

— Что находится на этой линии? — догадался Лев Евгеньевич.

Палыч блеснул золотой коронкой справа.

— Давайте посмотрим. — Тут и Игорь заинтересовался. — Вот, смотри, по парку идет…

— И рядом с озером! — подхватил Огарков.

— Ага, по самому берегу.

— А здесь гастроном, — Игорь читал карту лучше всех, — здесь спортплощадка. Улица Арсенальная, Посадская… Товарная.

— Черт, Игорь, как ты в них ориентируешься?!

— Профессия… Вот Проспект Победителей, а это Большая Успенская…

— Патриоты, — ядовито буркнул Лев Евгеньевич, — переулка Побежденных наверняка не выдумают…

— Улица Авиаторов, — продолжал перечислять Игорь, — Диагональная… — И замолчал.

— А эта? — показал Палыч.

— Эта — улица Фронтовых бригад, — ответил Игорь механически. — А вот этот квартал — прямо через него линия проходит, видите?

— Видим, и что?

— Между Проспектом, Авиаторов и Диагональной — что? Вот здесь. Смотрите!

На несколько секунд воцарилось оцепенелое молчание, а затем Огарков звонко хлопнул себя по лбу.

— Бог мой! Это же… здесь же библиотека!!

Палыч сообразил не сразу, но вид сделал уверенный.

— А я что говорил?

— Ты ничего еще не говорил, — возразил Игорь.

— Не говорил, так сделал! Если три точки на плоскости лежат на одной прямой, то?..

— То это не случайные точки, — докончил Лев Евгеньевич. — Но ведь в том мире геометрия Евклида наверняка не действует.

— В том, возможно, и не действует, — согласился Палыч. — Но мы-то пока в мире этом. А тамошняя геометрия — здесь, надо думать, съеживается в Евклидову.

Огарков поразмыслил.

— Резонно, — сказал наконец он.

— Вот так. — Палыч распрямился с видом человека, удовлетворенного проделанной работой. — Всего и делов.

— Всего делов-то, — подтвердил Игорь. Он продолжал рассматривать карту. — Пройтись по этой линии…

— Проехаться, — поправил Лев Евгеньевич. — Проехаться… А сейчас все-таки позвольте, Александр Павлович, я вас проверю на RQ…

“Эта ночь будет твоей! Она должна стать такой. Не может не быть такой. Прорвемся! Ведь бывало и похлеще, прижимало так, что небо с овчинку… И ничего. Я — победитель, мне другим быть не дано. И в этот раз я должен победить, и так и будет! Все увидят! Это все мое! Мой мир! Мой, мой, только мой!..”

Так накачивал себя Смолянинов перед визитом вниз. От его расслабленности не осталось и следа, он ощущал себя, как это бывало в лучшие минуты, когда опасность схватки пьянила, кружила голову небывалой злой легкостью, без мыслей, без, сомнений — только ярость, пустота, победа.

И в подземельный коридор шагнул он молодцом, рука держала свечу, как праздничный бокал с шампанским. По ступенькам сбежал, будто бы на свидание…

“Свидание с черепом!” — так бы, наверное, сострил он, если бы обладал чувством юмора.

Но так он не подумал, а двигался он в подвале истово, со всей серьезностью.

Опять мертвая голова; и замахала в руке кисть, и потек звездный мрак, и у действующего радостно вздрагивали мышцы, и восторженный холод бежал по спине. И все получалось! Он был прав. Мерцание непрерывно лилось из глазниц черепа, оно текло на черный камень, с него на пол, и оно вдруг стало как бы растворять пространство, в нем стали пропадать предметы, и камень, и пол. Заколебалось пламя свечей, и сам череп начал таять во вспыхивающей бледными искрами тьме, подобно кислоте, разъедающей плоть земли.

Можно было остановиться. Он изрядно намахался кистью, и вместо холода теперь спина его пылала жаром. А сам он стал рьяный, торжествующий — гроза этому миру.

И он бросил кисть, и смело шагнул во тьму, и канул в ней.

То было, конечно, лишь преддверие многомерного мира, но и оно клубилось, разворачивалось так, что у любого бы перехватило дух — куда похлеще, чем парить в пятикилометровой высоте: здесь все смещалось, падало, взмывало стремительно, далекое вдруг делалось близким, проносилось сквозь тебя и пропадало, и смешно было видеть, как разные края Земли, от которых до которых месяцы пути, оказывались рядом, а нити времен и судеб, там невидимые, становились различимы здесь — слабо, правда, призрачно — но все же вырисовывались, дрожали, переливаясь разными цветами, у кого перла-мутрово-розовым, у кого глубоко-синим, а у кого-то они потемнели грозовою смертной тьмой: то чья-то смерть уже была здесь, а тот, кто в том мире двигался по этой линии, еще не знал, там еще жил, и знать не знал, что он мертвец, только разве, может, раз предчувствие кольнуло его в сердце, но он отмахнулся, и это сердце продолжало по инерции стучать, еще бежала кровь, работал мозг, еще смотрели глаза — и все это было уже зря, ибо здесь повернулся ключ судьбы, и тот уже был мертв.

А этот, торжествуя, царил здесь — он снова победил, и теперь явно видел, что страшное пророчество, увиденное им во внутренностях петуха, не оправдалось: тут ведь все иначе, значит, там была просто ошибка! А будущее его сияло перед ним радужными красками, и оно было не просто линия, а разворачивалось наподобие чудесного, никем не виденного цветка Значит — действительно победа, это он знал.

И все-таки он был осторожен. Как просияли их линии, когда они вдвоем рвались к цели! И как вдруг потускнело, почернело — вмиг! — и он едва успел рвануть назад, а другому снесло голову, и эта голова мелькнула и пропала в черноте, а тело съежилось, кануло и выпало в трехмерный мир, и спешно пришлось вытаскивать его…

Он помнил. Но это осталось позади. А мир приветствовал его. Он помнил, что есть миры куда более могущественные. И помнил о них, о свирепых монстрах оттуда… Но этот мир приветствовал его! Он был король, и его раздувало гордостью, и он не должен бояться.

Здесь книга выступила в своем подлинном обличье. Он вошел в нее, как в дом, стены которого простерлись ввысь до бесконечности. Отсюда он увидел все свое земное могущество, и спесь одолела его. Кто на земле может сравниться с ним?!

Он упивался торжеством. Он хохотал над теми, кто мнил себя царями там, внизу. Он даже видел их всех. Они дрожали перед ним, они были раздавлены, а он был снисходителен и щедр к ним. Он их прощал и делал милостивый знак. А они торопились пасть перед ним ниц.

И перламутровый зной овевал его. Зной этот становился жарче. Жарче и жарче, нагнетался жар со всех сторон, и этот горделиво поворачивался, чтобы горячо поддувало и слева, и справа, он наслаждался обжигающим дыханием…

Он слишком поздно понял, что жар становится угрозой. Здесь ведь все другое, время просто стало черным — враз, как упало — никакого блеска, просто смерть.

И он завизжал в ужасе, так, как не слыхано никем. Кто бы услышал, подумал, что визжит так зверь из бездны, — но тому до того зверя было далеко, он кинулся, пространство чудовищно выгнулось, лопнуло, он выпал.

Он упал наземь в своем подвале, без сил, но уцелел. Хитон его дымился, во многих местах был прожжен. Но тот не ощущал ожогов, он ничего не ощущал, кроме того, что спасся, цел, и это животное счастье бьшо таким же, как только что гордость всесилия… а может, еще сильнее.