– Ты будешь распоряжаться моими деньгами для меня, – ответила Джин. Спохватившись, исправилась: – Прости, для нас. Поступай с ними, как сочтешь нужным. Только ничего не говори мне о них. И только не трать их на то, чтобы наша жизнь превратилась в нудное, пресыщенное, аристократическое, бесполезное существование.

– Но все эти последние недели мы ведем именно такую аристократическую, беззаботную жизнь, – заметил ей Рудольф.

– Мы тратим твои деньги, те, которые ты заработал, – возразила Джин. – К тому же у нас – медовый месяц. И сейчас это – не настоящая жизнь. Так, фантазия.

В Риме они остановились в отеле. Там Рудольфа ждала телеграмма. От Брэдфорда Найта: «Мать в больнице. Точка. Врач опасается, что конец близок. Точка. Возвращайся как можно скорее».

Он показал телеграмму Джин. Они стояли в холле, только что отдав свои паспорта для регистрации администратору. Джин, прочитав телеграмму, вернула ее Рудольфу.

– Нужно узнать, есть ли вечером рейс на самолет, – сказала она. Сейчас было пять часов дня.

– Давай поднимемся в номер, – предложил Рудольф. Ему совсем не хотелось думать об умирающей матери в снующей туда и сюда толпе здесь, в холле отеля.

Они поднялись в номер на лифте. Сопровождавший их служащий открыл ставни, и комнату залил неяркий свет позднего солнца, до них донесся уличный гул итальянской столицы.

– Надеюсь, вам у нас понравится, – сказал служащий и вышел.

Джин и Рудольф молча наблюдали, как вошли носильщики с их багажом, как они его расставляли по комнате. Когда носильщики ушли, они долго смотрели на нераспакованные чемоданы. Они рассчитывали побыть в Риме недели две.

– Нет, – наконец сказал Рудольф. – Не буду сегодня узнавать расписание полетов. Нет, этой старухе не удастся вот так сразу вытащить меня из Рима. Еще один день поживем для себя. Думаю, мама не умрет до моего приезда. Ни за что на свете не лишит себя удовольствия умереть на моих глазах. Ни за какие блага! Открывай чемоданы!

Когда они поднялись на борт «Элги Андерсен» в Генуе, Томас знал, ему предстоит разборка с Фальконетти. Фальконетти, главный хулиган и задира на судне, человек с толстыми, похожими на окорока, толстыми руками, с маленькой головкой репкой, торчавшей у него на плечах, побывавший в тюрьме за вооруженный разбой. Он всех надувал в карты, а когда один смазчик из машинного отделения уличил его в обмане, то он кинулся на него и едва не задушил. Благо, матросы в кают-компании сумели вовремя их разнять.

У него были громадные кулаки, и он их не жалел. Он взял за правило в начале каждого нового плавания методично избивать четырех-пятерых матросов, причем избивать жестоко, чтобы ни у кого из команды не оставалось никаких сомнений, кто верховодит во всех помещениях под палубой. Когда он сидел в кают-компании, никто не осмеливался прикоснуться к ручкам радиоприемника, и всем волей-неволей приходилось слушать то, что нравилось только Фальконетти, по его выбору. В команде был один негр по имени Ренуэй, который мгновенно исчезал из кают-компании, как только в ней появлялся Фальконетти. В первый раз, когда он его здесь увидел, то откровенно заявил: «Я не сижу в одной комнате с черномазым».

Ренуэй ничего не ответил и не сдвинулся с места.

– Послушай, ниггер, – обратился прямо к нему Фальконетти. – Ты что, не слышал, что я сказал?

С этими словами он большими шагами добрался до него, взяв за подмышки, вытащил его из-за стола, доволок до двери и изо всех сил трахнул головой о перегородку. Все промолчали. Никто ничего не сказал. Каждый сам о себе заботится на «Элге Андерсен». Не о других. Таков порядок.

Фальконетти был должен деньги половине экипажа. Теоретически он их занимал, никто не рассчитывал получить когда-нибудь обратно свои деньги. Если кто-то отказывался «одолжить» Фальконетти пять или десять долларов, обычно он ничего не предпринимал. Но через дня два-три он завязывал со строптивцем драку, и тогда у того появлялся большой синяк под глазом, хрустел разбитый нос, и потом ему долго приходилось выплевывать осколки разбитых зубов.

Фальконетти, правда, ничего себе не позволял в отношении Томаса, хотя был куда его крупнее. Томас тоже не нарывался на неприятности, старался держаться от него подальше, и, хотя он обычно молчал и был миролюбиво настроен, в его манере поведения было что-то такое, что заставляло Фальконетти выбирать для своих расправ более легкоуязвимые мишени.

В первый вечер, когда они вышли из Генуи, Фальконетти, раскладывая карты для покера, сказал, когда Томас с Дуайером вошли в кают-компанию:

– А, милости просим, наши милые птички-любовники, – и он причмокнул своими влажными толстыми губами. Все за столом засмеялись, потому что нельзя было не смеяться, когда Фальконетти шутил, это было небезопасно.

Дуайер густо покраснел, а Томас, хладнокровно налив себе чашку кофе, взял в руки «Дейли америкэн» со стола и стал ее читать.

– Послушай, что я скажу, Дуайер, – продолжал Фальконетти. – Я хочу стать твоим агентом. До дома еще далеко, и ребята могут позабавиться твоей соблазнительной попкой, когда вдруг сильно заскучают. Для чего тебе отдавать ее просто так, бесплатно, Дуайер, – продолжал хамить Фальконетти, – если с такой ж…, как у тебя, можно составить целое состояние? Стоит только открыть с моей помощью такой бизнес и дарить мужикам блаженное счастье. Остается только определить таксу – скажем, пять баксов поиметь тебя, десять – отсосать. Я буду брать свои десять процентов, как каждый уважающий себя голливудский агент. Ну, что скажешь, Дуайер?

Дуайер, вскочив со стула, убежал прочь. Игроки за столом дружно засмеялись. Томас продолжал читать журнал, хотя руки у него затряслись. Нет, нужно сдержаться, не давать волю нервам. Если он изобьет такого крупного хулигана, как Фальконетти, который терроризировал на судне всю команду на протяжении многих лет, то все начнут удивляться, как ему это удалось, кто он такой на самом деле, почему он умет так хорошо драться, поползут слухи, и очень скоро кто-то обязательно его узнает, вспомнит его имя, вспомнит, что видел его на ринге. А члены мафии и их прихлебатели разбросаны по всему побережью и только выжидают удобного случая, чтобы помчаться к большому боссу с вестью о подозрительном матросе-боксере.

«Читай свою газету, да помалкивай, – уговаривал себя Томас, – не выступай».

– Эй, любовник, – Фальконетти снова чмокнул своими влажными губами. – Неужели ты позволишь своему партнеру горько проплакать всю ночь напролет с непотревоженной попочкой?

Не торопясь, Томас, сложив газету, положил ее на стол. Взял чашку кофе. Медленно пошел по комнате с чашкой в руках. Фальконетти с интересом смотрел за ним из-за стола, широко ухмыляясь. Подойдя поближе, Томас выплеснул ему кофе в лицо. Фальконетти не шевельнулся. В кают-компании воцарилась мертвая тишина.

– Если ты еще раз чмокнешь своими противными губами, – предупредил его Томас, – я буду бить твою морду всякий раз, как только ты попадешься у меня на пути на судне, и это будет продолжаться до самого Хобокена.

Фальконетти встал.

– К твоим услугам, любовничек, – он снова причмокнул губами.

– Жду тебя на палубе, – бросил Томас. – Выходи один.

– Мне не нужна ничья помощь, – ответил Фальконетти.

Томас быстро вышел из кают-компании, поднялся на палубу – там можно свободно двигаться. С таким человеком, как Фальконетти, не стоит схватываться в ограниченном пространстве.

Спокойное море, теплый, тягучий, словно набальзамированный воздух, яркие звезды на небе.

– Эх, мои кулаки, мои кулаки, – простонал Томас, – будьте вы прокляты!

Он нисколько не волновался за исход поединка. Большой, свисающий над ремнем живот Фальконетти не позволит ему быстро расправиться с Томасом. Ему, по сути дела, ничего не грозит.

Дверь на палубу отворилась, и он сразу увидал в ее проеме освещенную светом тень внушительной фигуры Фальконетти. Фальконетти сделал шаг на палубу. Он был один.