– Только не вздумай сказать об этом Брэду, – предупредил ее Рудольф. – Он собирается жениться на ней, хочет стать членом их семьи и основать собственную империю.

– Она очень мила, – сказала Гретхен.

– Достаточно мила, – поправил ее Рудольф. – Особенно для дочери босса.

Какая-то располневшая женщина, с вызывающе накрашенными губами и сильно подведенными глазами, в шляпе, смахивающей на тюрбан, что делало ее похожей на героиню кино 20-х годов, преградила дорогу Рудольфу.

– Eh bien, mon cher Rudolph1, – сказала она, постоянно моргая и кокетливо изгибая губы. – Tu parles francais toujours bien?2

Рудольф галантно поклонился, чего требовала эта знакомая ему шляпка-тюрбан.

– Bonjour, M-lle Lenaut3, – сказал он. – Je suis tres content de vous voir4. Позвольте представить вам мою сестру – миссис Берк. И моего друга – мистера Хита.

– Рудольф был самым способным учеником в моем классе, другого такого у меня больше не было, – сказала она, закатив глаза. – Я всегда была уверена, что он достигнет больших высот в этом мире. Это было видно по всему, за что бы он ни брался.

– Вы слишком добры ко мне, – сказал Рудольф, долго перед ней не задерживаясь. – Когда я учился в ее классе, я писал ей любовные письма, – объяснил он Гретхен с Хитом, когда они пошли дальше. – Правда, так и не отослал их. Отец однажды обозвал ее французской шлюхой… и дал пощечину.

– Что-то я не слышала этой истории.

– Ты многих историй не слышала.

– Как-нибудь вечерком, – сказала она, – мы с тобой сядем вдвоем и ты подробно расскажешь мне всю историю семейства Джордахов.

– Ладно, как-нибудь вечерком, – пообещал ей Рудольф.

– Вероятно, тебе было бы приятно возвратиться в свой родной город в такой торжественный день, – сказал Джонни.

Рудольф, помолчав немного, словно раздумывая, ответил:

– Для меня это просто еще один город. Ладно, пошли взглянем на товары.

Он повел их по магазинам торгового центра. «Инстинкт приобретательства», однажды сказал Колин, развит у нее, Гретхен, выше всякой нормы, но эта гигантская выставка-продажа, этот бесконечный поток товаров, которые неумолимо прибывали с американских фабрик и заводов, явно подействовал на нее удручающе.

Все, или почти все, что вызывало у нее глубокую неприязнь в двадцатом веке, было с большим искусством втиснуто в этот конгломерат нарочито провинциальных белых зданий, и это все создал ее брат, объединил в одно целое, и теперь он с присущей ему ложной мягкостью и скромностью взирал на это конкретное, материальное доказательство его предприимчивости и деловой хватки. Когда он поведает ей историю семейства Джордахов, она в ней непременно выделит одну главу для самой себя.

После осмотра магазинов Рудольф повел их к театру. Они вошли в зал. Здесь сегодня давала премьеру заезжая труппа из Нью-Йорка, какую-то комедию, и сейчас осветители регулировали свет. При оформлении зала вкус старика Калдервуда явно не был решающим фактором. Темно-красный цвет стен, обитые ярко-красным бархатом кресла смягчали бросающуюся в глаза суровость архитектурных линий интерьера, и Гретхен, заметив, с какой легкостью режиссер устанавливал сложное сценическое освещение, поняла, что денег на техническое оснащение зала не пожалели. Впервые за многие годы она почувствовала острое сожаление от того, что когда-то рассталась с театром.

– Как здесь красиво, Руди, – сказала она.

– Должен же был я продемонстрировать хоть что-то, что наверняка придется тебе по вкусу, – тихо сказал он.

Она коснулась его руки, прося прощения за ее, пусть невысказанную, критику всех прочих его достижений.

– Мы собираемся, – продолжал он, – открыть шесть таких, как этот, театров по всей стране, будем ставить в них наши собственные пьесы и не снимать их с репертуара, по крайней мере, две недели в каждом из них. Таким образом, каждой пьесе будет гарантирован прокат минимум три месяца, и мы не будем ни от кого зависеть. Если Колину захочется поставить пьесу у меня, то…

– Конечно, он будет рад поработать в таком театре, – перебила его Гретхен. – Он постоянно ворчит по поводу этих непригодных для искусства старых амбаров на Бродвее. Когда он будет в Нью-Йорке, я привезу его сюда – пусть посмотрит. Хотя, может, это не такая уж блестящая идея…

– Почему же? – спросил удивленный Рудольф.

– Он иногда вступает в дикие схватки с теми, с кем работает.

– Со мной он драться не станет, – с уверенностью сказал Рудольф. Они понравились друг другу с Берком с первой встречи. – Я ко всем подхожу дифференцированно и к людям искусства всегда отношусь с уважением. Ну а теперь пора выпить.

Гретхен посмотрела на часы:

– Боюсь, вам придется обойтись без меня. Колин должен позвонить мне в отель в восемь, и он всегда бесится, если меня нет у аппарата, когда он звонит. Джонни, может, поедем сейчас? Ты не возражаешь?

– Всегда к вашим услугам, мэм, – галантно ответил Джонни.

Гретхен поцеловала Рудольфа на прощание. Его лицо то и дело озарялось вспышками света на сцене, где мисс Прескотт, меняя объективы, щелкала фотоаппаратом, такая красивая, ловкая, озабоченная.

Направляясь к машине, Джонни с Гретхен миновали бар. Она обрадовалась, что они туда не зашли. В его темном салоне она мельком заметила мужчину, склонившегося над своим стаканом. Это, несомненно, был Тедди Бойлан. Она знала, что этот человек даже спустя пятнадцать лет все еще способен нарушить ее равновесие. Он все еще имел власть над ней. А она не хотела ей поддаваться.

Открыв дверь своего номера, Гретхен услышала, что звонит телефон. Она подбежала и сняла трубку. Звонили из Калифорнии, но не Колин, а директор киностудии. Он сообщил ей, что Колин погиб в автомобильной катастрофе в час дня. Выходит, он мертв уже целый день, а она ничего об этом не знала.

Она поблагодарила, не выражая никаких эмоций, этого человека за невнятные слова соболезнования. Повесила трубку и потом долго-долго сидела одна в номере отеля, не зажигая света.

1960 год

Прозвучал гонг, возвестивший об окончании последнего раунда спарринг-боя.

– Послушай, Томми, – крикнул Шульц, – не можешь ли ты сделать прессинг посильнее?

Куэйлс через пять дней должен был встретиться с прессингующим боксером, и Томасу приходилось имитировать его стиль ведения боя на ринге. Но Куэйлс был не из таких, чтобы легко поддаваться напору противника, он умел держаться, танцевал вокруг партнера, наносил сильные удары по корпусу, быстро и умело передвигался по рингу и мог в мгновение ока нанести противнику серию точных ударов. Он никогда и никого сильно не поколотил, никому не нанес увечья, но отличался осторожностью, ловкостью и профессионализмом. Предстоящий матч собирались транслировать по общенациональному телевидению, и в случае победы Куэйлс получит двадцать тысяч долларов. Томасу, как его спарринг-партнеру, полагалось шестьсот баксов. Ему хотели заплатить меньше, если бы только Шульц, который был менеджером обоих боксеров, не выжал все полагавшиеся им деньги у организаторов матча. Этот бой финансировала мафия, а эти ребята совсем не склонны к благотворительности.

Тренировочный ринг был установлен в помещении театра, болельщики, которые приходили сюда посмотреть тренировки, обычно занимали места в оркестровой яме. Одеты они были в броские рубашки с надписью «Лас-Вегас» и штаны канареечного цвета. Когда Томас дрался на сцене, он чувствовал себя скорее актером, чем боксером.

Томас атаковал Куэйлса, этого типа с его заурядной, плоской физиономией, с холодными бесцветными глазами, холодно смотревшими на него из-под кожаного шлема. Каждый раз во время спарринг-боя Куэйлса с Томом у боксера на губах появлялась презрительная улыбочка, словно тем самым он хотел сказать: какого черта делает этот парень вместе со мной на ринге? Какой-то абсурд! Он никогда не разговаривал с Томасом, лишь небрежно, походя, бросал «доброе утро» при встрече, хотя оба они находились в одной «конюшне». Том получал все же сатисфакцию за встречи с ним на тренировочном ринге: он трахал его жену, и когда-нибудь обязательно расскажет об этом Куэйлсу – пусть тогда попляшет.