В порту в баре «У Феликса» их всех ожидал ланч – шампанское, дыня, традиционная тушеная рыба в белом вине. Аккордеонист весело играл, и все гости произносили торжественные тосты. Мэр – за невесту, Пинки Кимболл – за жениха на своем саутхэмтонском французском, Рудольф – за обоих на таком отличном французском, что все гости вытаращили от удивления глаза и громко зааплодировали ему, когда он закончил. Джин принесла с собой фотоаппарат и все время щелкала им, изводя одну пленку за другой, чтобы достойным образом запечатлеть для истории такое знаменательное торжество. Она впервые делала снимки после того, как молотком разбила все свои фотоаппараты с прочими принадлежностями.

Ланч закончился в четыре часа дня, и все гости, некоторые из них пошатываясь, сопровождали, как на параде, молодую супружескую пару к стоявшей у пирса «Клотильде». На корме их ждал большой ящик, перевязанный красной ленточкой. Свадебный подарок от Рудольфа. Он распорядился доставить его на борт незаметно, когда все находились в мэрии на торжественной церемонии. Он давно отослал его на пароходе из Нью-Йорка на адрес агента Томаса со строгими инструкциями хранить все в тайне до дня их свадьбы.

Томас прочитал бирку.

– Что там? – с удивлением спросил он.

– Открой, узнаешь!

Дуайер пошел за молотком и долотом. Все гости, толпясь у ящика, дружно помогали Томасу вскрывать его. Невеста в привычной, родной атмосфере бесцеремонно щеголяла в лифчике, раздевшись до пояса. Когда ящик открыли, все ахнули. Это была замечательная радарная установка со сканером. Рудольф однажды спросил у мистера Гудхарта, что, по его мнению, сейчас больше всего нужно Томасу на «Клотильде», и тот посоветовал ему приобрести для брата радар.

Томас с торжествующим видом сжимал в руках радар, а все гости дружно аплодировали Рудольфу, как будто он сам изобрел и собрал этот прибор собственными руками.

На глаза Томаса навернулись слезы, чуть пьяные, само собой, и он энергично благодарил Рудольфа за дорогой подарок.

– Боже, радар! – причитал он. – Сколько лет я мечтал о нем!

– Кажется, это достойный свадебный подарок, как считаешь? – спросил его Рудольф. – Теперь ты точно сможешь определять линию горизонта, издалека видеть все препятствия по курсу, чтобы избежать кораблекрушения.

Кейт, его жена-морячка, нежно гладила прибор, словно девочка красивую куклу.

– Такого замечательного свадебного подарка ни у кого не бывало, точно говорю, – не скрывал своей радости Томас.

Они должны были пойти в этот день в Портофино. Оттуда пойдут вдоль берега мимо Монте-Карло, Ментоны, Сан-Ремо, пересекут Генуэзский залив ночью и высадятся на Апеннинский полуостров на следующее утро. Метеосводка была хорошей, и на все это путешествие, по подсчетам Томаса, уйдет не более пятнадцати часов.

Дуайер с Уэсли не позволяли ни Томасу, ни Кейт ничего делать на борту, даже прикасаться к линю. Они усадили их обоих на стульях на корме, как на троне, сами занялись подготовкой к выходу «Клотильды» в открытое море. Когда якорь наконец был поднят и яхта направилась к горизонту, со всех яхт в бухте до них доносились громкие гудки приветствовавших их труб и рожков, а за ними шла рыбацкая шхуна, усыпанная цветами, сопровождая их до самого ограничительного буя. Два рыбака бросали цветы в пенящийся след позади их яхты.

Они вскоре вышли в открытое море и оттуда, покачиваясь на мягких волнах, смотрели через бухту Ангелов на белоснежные высокие башни Ниццы.

– Ах, какое все же это замечательное место для жизни, – воскликнул Рудольф. – Франция!

– Особенно если ты не француз, – уточнил Томас.

Гретхен с Рудольфом сидели на стульях на палубе «Клотильды», в кормовой части, наблюдая за закатом солнца.

Они проходили мимо аэропорта Ниццы и видели, как каждые несколько минут на посадку заходил самолет. Один за другим. Их крылья поблескивали на заходящем солнце, и казалось, что, подлетая к полосе, они едва не касались серебристой поверхности моря. Взлетая, они поднимались над крутой горой Монако, с востока все еще озаренной яркими солнечными лучами. Как все же приятно идти со скоростью десять узлов и наблюдать, как другие суда развивают только пять, подумал Рудольф.

Джин внизу укладывала Инид. Когда малышка гуляла на палубе, они надевали на нее маленький спасательный круг оранжевого цвета и линем прикрепляли ее к металлическому кольцу на рулевой рубке, чтобы, не дай бог, она не соскользнула за борт. Жених ушел, чтобы проспаться после принятого шампанского. Дуайер с Кейт готовили на камбузе обед. Рудольф в связи с этим выразил свой официальный протест, сказал, что он приглашает их всех на обед в Монте-Карло или Ницце, но Кейт настояла на своем.

– Разве можно придумать что-то лучше, чем заняться в свадебный вечер? – искренне удивилась она. Уэсли, в голубом свитере-«водолазке», так как уже становилось заметно холоднее, стоял у рулевого колеса. Он уверенно ходил босой по палубе, твердой рукой вертел штурвал, словно родился на море.

Гретхен с Рудольфом тоже натянули свитера.

– Какая все же роскошь, – сказал Рудольф, – мерзнуть в июле!

– Ты рад, что приехал, да? – спросила Гретхен.

– Очень, – признался Рудольф.

– Итак, семья объединилась, – сказала Гретхен. – Нет, даже не так. Она собралась вместе, собралась впервые. И из всех нас инициативу проявил Том.

– Ему удалось понять что-то, чего не поняли мы, – заметил Рудольф.

– Да, ты прав. Ты, наверное, обратил внимание – где бы он ни появлялся, его окружает какая-то особая атмосфера любви. Возьми его жену, Дуайера, его друзей на свадьбе. Даже его сына. – Она с горечью засмеялась.

Она рассказала Рудольфу о своем посещении Билли в Брюсселе, куда съездила до их встречи в Антибе, так что Рудольф понимал, какова причина ее короткого, отнюдь не радостного смеха. Билли жив и здоров, ему ничто не угрожает в армии, он служит писарем, такой же циничный, лишенный всяких амбиций молодой человек, как и прежде, много работает, чтобы поскорее летело время службы, насмехается над всем и над всеми, не щадит даже родной матери. Якшается с глупыми девчонками в Париже и Брюсселе, меняя их как перчатки, курит марихуану, если только уже не перешел на дрянь покрепче, рискуя попасть в тюрьму, не проявляет ни к чему интереса, как и тогда, когда вылетел из университета, не меняет своего холодного отношения к ней, Гретхен. Во время их последнего обеда в Брюсселе, когда вдруг зашел разговор об Эвансе Кинселле, он закусил удила, просто взбесился.

– Знаю я всех этих людей твоего возраста, – зло бросил он. – У всех у них фальшивые великие идеалы, они взахлеб говорят о новых книгах, театральных пьесах, о политиках – в общем, обо всем, над чем молодые люди моего возраста ржут как кони. Они намерены спасти этот мир и молятся то на одного несущего всякий вздор художника, то на другого, притворяются, что они все еще молоды, радуются, что нацистов как следует вздули и что прекрасный новый мир рядом – за ближайшим углом или в чьей-то чужой постели.

– В определенном смысле, – продолжала Гретхен, – он, может, и прав. Хотя и пышет ненавистью, но прав, когда произносит слово «фальшивый». Ты ведь знаешь обо мне гораздо больше, чем другие. Когда пришло время призыва, я не сказала ему: «Если не хочешь в армию, иди в тюрьму или дезертируй!» Нет, я обратилась к своему влиятельному брату и таким образом спасла его шкуру – пусть другие матери убеждают своих уклоняющихся от призыва сыновей садиться в тюрьму, дезертировать, организовывать марши на Пентагон или умирать где-то в джунглях. В любом случае, я уже подписала свою последнюю петицию.

Ну что мог Рудольф ей ответить? Он стал ее соучастником, столь ей необходимым. Они оба были виноваты и оба осуждены.

Но вся эта неделя, проведенная на море, оказала на него такое благотворное, просто целительное воздействие, свадьба была такой веселой, вселяющей оптимизм, что он сознательно старался вытеснить все мрачные мысли из головы. Только при виде Уэсли, стоящего за рулем, такого проворного, загорелого, они оба, помимо своей воли, начинали думать о Билли, и не в его пользу.