– Что же мне делать? – вскричал я. Вернее, не я, а моя больная челюсть.

– Я, конечно, могу с тобой поговорить, если тебе это поможет, – предложила моя верная подруга и хохотнула: – Но вообще-то, больной, вам надо жениться. Тогда у вас эти проблемы отпадут сами собой…

Опять двадцать пять! Она бы еще мне зубы по утрам посоветовала чистить! Чистить-то я их, конечно, чищу, да что толку, если в Москве вода начисто лишена фтора, как говорят медики. Словом, разозлился я на Катьку и гневно шмякнул трубку на рычаг.

А боль все не отпускала. Хрен с ним, с носом, лишь бы треклятые зубы угомонились! В таком состоянии позвонишь хоть черту лысому, если он, конечно, даст тебе дельный совет. Неожиданно я вспомнил об угощении мадам Еписеевой. Так, огурцы, тридцать банок, салат, облепиха… Вот оно! Такая женщина должна знать народное средство от любой болезни. А если эта женщина, по ее недавнему признанию, тебя еще и любит, то…

Дрожащей рукой я набрал заветный номер. После долгих гудков в трубке раздался недовольный басок хулигана Еписеева:

– Лех, ты, что ль? Опупел в такое время звонить?

Я тихонько опустил трубку на рычаг. Но в схватке между болью и стыдом победила первая, и я опять стал накручивать диск.

– Лех, кончай, – угрожающе предупредил Еписеев после шести долгих гудков.

– Здравствуй, Володя, – залебезил я. – А маму позови, пожалуйста.

На том конце воцарилось молчание. Потом раздался какой-то грохот, а за ним последовали короткие, зубодробящие гудки. Теперь, видно, чего-то устыдился хулиган Еписеев. Я набрался наглости и позвонил еще раз.

– Да? – раздался голос Маши, показавшийся мне музыкой небес.

– Машенька! – закричал я, будто звонил по меньшей мере с той стороны земного шара или вовсе с другой планеты. – Добрый вечер еще раз! Я тебя тоже очень люблю! – И сразу, без перехода: – Ты знаешь какое-нибудь народное средство от зубов?

– Это ты, Арсений? – ничуть не удивившись, спросила мать хулигана и начала диктовать будто по писаному: – Во-первых, возьми красную шерстяную нитку – если у тебя она есть – и обвяжи вокруг того запястья, с какой стороны у тебя болит зуб, шесть раз. Во-вторых, чеснок. Его засунь в ухо с противоположной стороны…

– А морковку можно? – перебил я. – У меня чеснока нет.

– Нет чеснока? – удивилась Маша. – Странно. Ну тогда попробуй одно не очень приятное средство. (Словно чеснок в ухе – это чертовски приятно!) Ты, разумеется, не пьешь, но вдруг у тебя где-нибудь затерялась рюмочка водки? Размешай ее с перцем и солью. И выпей…

– Спасибо, Машенька! – заорал я, но она решительно продолжила:

– Подожди, это еще не все. Надень на шею янтарные бусы. Так даже младенцам делают. Говорят, очень помогает, когда зубки режутся…

– Но у меня-то зубки не режутся! Скорее наоборот – вываливаются.

– Это не имеет значения, – авторитетно сказала Маша.

Я хотел распрощаться со своей благодетельницей и бежать претворять в жизнь ее народные указания, но не тут-то было. Мадам Еписеева, подобно всем женщинам, затеяла совершенно бессмысленный разговор.

– А ты правда меня любишь? – спросила она. Голос ее звенел. Наверное, в моем телефоне барахлила мембрана.

– Правда, правда, – торопливо ответил я и добавил, чтобы не возникло сомнений: – Давно…

– Давно? – в голосе Марии Еписеевой прозвучал неподдельный интерес. – С каких же это пор?

– С тех самых, как ты стала ходить на собрания! Уже полтора года, – нагло ответил я, вспомнив свои подсчеты в метро. – Машенька! – закричал я от неожиданной вспышки боли. – Давай все обсудим как-нибудь потом, в театре, в музее, у черта лысого, где хочешь! Только не сейчас!

– Ну что ж, – обиженно поймала меня на слове ночная собеседница, – тогда я жду твоего приглашения. Спокойной ночи.

Я остервенело бухнул трубку и помчался следовать Машиным указаниям.

– Красная нитка, красная нитка, шерстяная красная нитка, – бубнил я в поисках хоть какой-нибудь нити.

Красной, да еще и шерстяной, мне что-то не попадалось. Попадались все больше какие-то серые, совсем не шерстяные и пыльные. С отчаяния я отодрал от синего синтетического пледа волоконце и повязал им руку. Чуть повыше локтя.

– Так, – с удовлетворением отметил я, ожидая прекращения невыносимой боли, – это сделано!

Теперь бусы, пропади они пропадом. Где я ей возьму бусы? Ладно, главное – найти что-нибудь похожее. Я оторвал от пледа еще одну нитку и нанизал на нее несколько бельевых пуговиц. Это сооружение я и нацепил на шею. Боль, однако, не отступала.

Чеснока у меня точно нет, подумал я. А водка? Что мы пили с Ленькой Тимирязьевым? Ее, родимую. Я ворвался на кухню и, как алкоголик, принялся сливать из бутылок, в избытке скопившихся там, последние жалкие капли в рюмочку.

Мало-помалу рюмочка наполнилась. Щедро сыпанув из перечницы и солонки, я размешал эту адскую смесь и залпом выпил. Мои глаза едва не вылезли из орбит! Вот это средство так средство! Какая там боль, я себя несколько минут не помнил.

В моей душе завозилась трепетная любовь к моей спасительнице. Не к водке, конечно. К Маше. Я с наслаждением плюхнулся на диван и постарался заснуть. Через пять минут в верхней челюсти опять возникла подозрительная пульсация. Решив предупредить атаку врага, я вскочил и подбежал к окну.

Рыбкин не спал. Его окно по-прежнему одиноко мерцало красным светом среди темной махины многоэтажного дома.

Через пару минут я стоял у бронированной двери своего институтского товарища и осатанело, как клопа, давил кнопку его импортного звонка.

– Ба, Арсюша! – радостно и в то же время недовольно раздалось из-за железа. – Какими судьбами? Ты на часы посмотрел или просто так зашел?

– Виталик, умоляю, – проскрежетал я, – чеснока… То есть анальгину!

Дверь приоткрылась, и в щель просунулась всклокоченная Виталькина голова:

– Ты всегда по ночам ешь чеснок и пьешь анальгин?

– Нет, только сегодня…

– Это радует, – вздохнул Рыбкин и крикнул куда-то в глубину квартиры: – Лариса, посмотри там аспирин, байеровский! Тут товарищу дурно!

Он распахнул дверь пошире и втащил меня в прихожую.

– Батюшки, – воскликнул Виталька, разглядев синяки под моими вылезавшими из орбит глазами, – да кто ж тебя так?

Я глянул в зеркало, подсвеченное двумя лампочками. Там в полный рост маячило папуасообразное существо с перекошенным лицом и изжелта-синими тенями под вытаращенными бельмами. На шее существа болтались ритуальные пуговичные бусы.

– Заболел я, – застенчиво пояснил я надтреснутым голосом.

– Это я вижу, – сказал Рыбкин.

Тут из просторного рыбкинского коридора донеслось цоканье, словно там проезжал наряд конной милиции (габариты коридора, в общем-то, позволяли), и в следующую секунду в прихожей возникла высокая тонкая дива в шелковом коротком халатике и золотых очках на вздернутом до неприличия носике. В руках дива держала антикварный кубок с какой-то шипучей смесью.

– Теперь видишь, кого упустил? – шепнул мне Виталька.

Я понял, что это и есть хваленая наследница поэта Пастернака.

– А это тот самый Арсений, о котором я тебе говорил, – сообщил Рыбкин даме с кубком.

Она вежливо ответила:

– Очень приятно, – и сунула мне кубок.

Я втянул живот, сорвал с шеи бусы и, почему-то уставившись на золоченые туфельки дивы, выдул содержимое кубка до дна.

– Ну что, может, пройдешь? – поинтересовался Виталька.

Через открытую дверь виднелся краешек стола, уставленного закусками, и разобранный диван. Я сглотнул и отказался.

– Ну, как хочешь, – с удовлетворением развел толстыми руками Рыбкин. – Заходи, если что…

Металлическая дверь начала медленно оттирать меня на лестницу. В последнее мгновенье я увидел портрет Виталькиной жены. Она укоризненно взирала на меня.