— Если ты не справишься, Туману понадобится ещё несколько лет, чтобы выбрать себе новую преемницу, но мы выживем, даже если начнутся набеги. А вот Лейла останется без матери на острове вместе с колдуньями. Коли ты не желаешь такой судьбы для своей дочери, отрекись от имени Натальи и стань Абигайль.

Перед мысленным взором тут же вспыхнуло лицо Лейлы: её сияющие глазки, милая улыбка и безусловная любовь, с которой она смотрела на меня и которую жаждала в ответ. А затем… Затем она, увлекаемая черными щупальцами, стремительно пронеслась мимо меня прямо ко дну. В ее сияющих синих глазах застыл ужас и мольба, кроха отчаянно тянула ко мне руки, будто верила, что только я могла ее спасти.

Меня пронзило страхом и болью, сердце заколотилось.

Нет! НЕТ!

— ЛЕЙЛА! — прокричала я, захлебываясь водой, и попыталась нырнуть глубже, поймать ее, но как бы не пыталась, меня словно что-то удерживало на месте, а пальцы хватали лишь воду. — НЕТ!

Я не могу позволить ей утонуть! Не могу!

— Коли все еще цепляешься за прошлое, то можешь. Оно тебе дороже дочери, — проскрипела Бальба.

Нет! Нет, не правда! Прошлое в прошлом. Там меня ничего не держит!

Но это была ложь. Барьер в груди никуда не делся, и сколько бы я не билась об него, сколько бы не пыталась поспешить к Лейле, я не могла. Не могла! Не могла!

— Тогда докажи, — прогремел голос колдуньи.

И вдруг с поверхности воды, оттуда, куда мне было не достать, ко мне потянулась рука. Я бы узнала ее из тысячи, и ее, и карие глаза, и черные, жесткие завитки волос у лица. Это был отец. Он смотрел на меня с непривычной любовью и заботой.

— Наташа, милая, — пробормотал папа. — Прости меня. Прости, я был глупцом. Идем со мной, доченька. Идем, и обещаю, я буду хорошо заботиться о тебе. Я возьму тебя в Москву, оплачу обучение в университете, могу даже заграницу отправить. Хочешь? Только идем со мной.

— Папа… — прошептала я, чувствуя, как в горле заскреблись когтистые монстры.

Это… Это не могло быть правдой. Ни разу за всю мою жизнь он не смотрел на меня так, как сейчас. Все восемь лет, пока он жил с нами, я безуспешно пыталась добиться его любви, даже на гребаную рубашку он смотрел с большей теплотой, чем на меня.

Вода туманила мое сознание, это лишь видение, морок.

Но сердце… Глупое сердце все равно забилось сильнее и заболело, наконец, получив то, что так отчаянно жаждало все двадцать лет моей жизни.

— Я так сожалею обо всех словах, что говорил тебе. Я никогда не переставал любить ни тебя, ни Костю. Я ушел от вашей матери, потому что нашел счастье с другой, но я не хотел уходить от вас. И это не твоя вина, что я вас оставил, а только моя. Мне не хватило смелости взглянуть вам в глаза.

Было больно, так больно, что я начала задыхаться. Как же я мечтала услышать это, как же желала, что бы кто-нибудь сказал мне эти слова, пока я наблюдала за тем, как мама убивалась горем, сидя одна за столом, глядя на обручальное кольцо.

И я услышала их. Услышала, но…

Внизу меня ждала Лейла.

Отец подплыл ближе, я могла коснуться его руки, оставалось лишь потянуться, и я знала — тогда я вернусь в свой мир. Я могла бы уйти. Могла бы. Но я никогда не брошу свою дочь один на один с терзающими ее монстрами, никогда не поступлю, как отец. Ему не хватило смелости, а я найду ее, должна найти.

Заглянув ему в глаза, я покачала головой.

— Я не прощу тебя, папа. Сейчас — нет, но когда-нибудь — возможно.

Он печально кивнул, но все еще протягивал мне ладонь. А я… Вырвав из груди с корнем и кровью все до единого сомнения, я выпустила последний глоток воздуха, что оставался в моих легких, оттолкнула его руку и, ломая все барьеры внутри, нырнула в черную глубину, отдаваясь во власть щупальцам.

Лейла исчезла. Она была спасена. Спасена.

С улыбкой и необычайно легким сердцем, я закрыла глаза и отдалась во власть холодной тьме. Она ласково окутали мое тело, стянули до приятной боли, а затем рывком утянули на самое дно.

Я тонула. А вместе со мной тонула моя прежняя личность — та, что настолько отчаянно не любила себя, что из-за этого ненавидела весь мир.

Натальи из другого мира больше не существовало. Ее прошлое стало лишь пылью на могильной плите, не имеющей ко мне никакого отношения. Отныне ее обиды, ее страхи и печали останутся погребенными в водах Пустоши, а меня ждало перерождение.

Немыслимая сила забурлила в моем теле, прошлась по нему мурашками, задрожала в каждой клеточке, а затем вынесла меня через толщу воды на поверхность. И я предстала перед светом луны и всем миром обнаженной, прекрасной и чистой.

Капли воды сияли на молочно-белой коже, мокрые волосы облепили лицо, и я зачесала их назад, мельком заметив, что одна из прядей была седой, но уже через мгновение забыла об этом, ведь картина, представшая моим глазам, пробирала до дрожи и заставила каждую клеточку в теле звенеть от переполняющей ее мощи.

На берегу Пустоши стояли десятки женщин, десятки ведьм. Их волосы, дикие и распущенные, плясали от порывов ветра, а изящные тела были прикрыты лишь полупрозрачными белыми рубашками. Они держали факелы, что тенями танцевали на их лицах, и высокими голосами пели странную, незнакомую, но до боли красивую песнь.

А первой стояла Бальба, но была она не старухой, а молодой женщиной невиданной красоты, которая обхватывала ладошку Лейлы. А та глядела на меня с чистейшим восхищением и протягивала мне сложенное белоснежное платье и венок из полевых трав.

— Мама… — прошептала она, а Туман донес до меня ее шепот.

— Славься Дочь Туманов! — прокричала Бальба. — Торжествуйте воды Иильги, ветра Друрги и земли Йойли! Возрадуйся Хозяйка Туманов и прими свое дитя!

Небеса прогремели, хлынул дождь, ведьмы запели громче. А я закрыла глаза и улыбнулась.

Теперь я Абигайль. И больше я не отступлю и не усомнюсь в своей судьбе. Ни за что. 

Келленвайн

Острые шпили башен постепенно показывались из-за пелены тумана. И я с растущим напряжением, стягивающим желудок в морской узел, наблюдал, как замок становился все ближе и ближе.

— Высматриваешь свою женушку на пристани? — спросил появившийся рядом Микул.

Хватило лишь одного взгляда, что бы друг вскинул ладони в поражении и ухмыльнулся.

— С правящего острова точно не было никаких вестей? — прищурившись, спросил я.

— А почему они должны быть? — хмыкнул Микул, вставая ко мне плечом к плечу.

Я сжал челюсти и до побеления стиснул рулевое весло.

Верно, обычно вести приходили, лишь если происходило что-то ужасное — то, о чем я как ярл должен был знать. Мой отец всегда говорил: «Нет вестей — самые хорошие новости». Но я чувствовал — не в этот раз.

Проклятая колдунья явно выкинула что-то. Это она, я не сомневался. Ее злющий взгляд, которым она одарила меня в нашу последнюю встречу, не выходил из моих мыслей. С таким взглядом она не стала бы сидеть, сложа руки, поэтому все дни в пути и на северных островах я ждал вестей, о том, что она спалила замок, наложила на себя руки или придушила Катарину — что-то должно было произойти.

Но вестей не было.

И это напрягало меня только сильнее.

За минувшую дюжину дней Абигайль окончательно истрепала мне душу. От нее нигде не было покоя. Неважно, что я делал — спал, мылся, сражался с тритонами, был с воинами, тренировался с Микулом, она следовала за мной по пятам, как невидимый призрак, посланный морским дьяволом, терзала мысли смолисто-дымным, хвойным запахом можжевельника и сладко-терпким ароматом ежевики.

Треклятая ведьма.

Что за колдовство она наслала на меня? Почему я, с самого детства лишенный способности слышать запахи, так ярко чувствовал, как пахла она? Каким приворотом она одурманила меня?

Стиснув зубы до скрипа, я, как наяву, увидел ее, запертую в своих покоях, после того, как она чуть не уничтожила портрет Дафны и не убила Катарину. Абигайль всегда смотрела на меня болезненным, отвратительным до тошноты взглядом, переполненным сумасшедшим обожанием. Но в тот раз в ней что-то изменилось — она была напугана, глядела на меня, как на незнакомца, с будоражащим привкусом ненависти.