– Как это?

Тут подал голос маг по прозвищу Наоборот: – Ее беженцы, Адъюнкт. Чаячья стая ведунов и ведьм. Почти все люди заковыристые – уже портят нам воду, посылают наговоры через руны, проклинают чирьями и все такое. Помните, они могут собраться вместе и устроить ритуал похуже…

Шерк Элалле покосилась на него. «Заковыристые?»

– Да, – сказала Товис. – Они могут стать докучными.

Гвалт хмыкнул: – Мы спасли им жизни. Это ничего не стоит?

– Стоит многого, разумеется. Но, солдат, даже благодарность со временем вянет. Особенно когда благодетели нависают над вами, как топор палача.

Гвалт скривился и кольнул Деррига кончиком меча. – Мне его отгонять или как? – спросил он.

Бородатый солдат в шлеме вроде бы что-то прожевал. – Решать моей Королеве.

– Отменяю последний приказ, – бросила Яни Товис. – С Брюллигом позже разберемся.

– Как же, чертово отродье! – оторвался от стенки Брюллиг. – Адъюнкт Тавора Паран, я ищу вашей защиты. Я сотрудничал с вами с самого начала. Самое меньшее, чего я заслужил – сохранение жизни. Отправьте меня на материк, если вам угодно. Все равно, где помереть – только не в лапах этой женщины!

Шерк Элалле улыбнулась, глядя на глупца. «Ты ничего не заслужил, Брюллиг. Милосердие? Когда Странник пёрнет, вот когда ты его найдешь».

Голос Таворы стал холодным: – Тряс Брюллиг, ваше содействие было должным образом отмечено. Вы заслужили нашу благодарность. Однако вспомним, что острову угрожала неминуемая гибель под ледяными полями – которую мы предотвратили и продолжаем предотвращать. Возможно, Королеву порадует, что дольше мы здесь оставаться не намерены.

Брюллиг побледнел. – Но как насчет льдов? Если вы уйдете…

– Когда наступит жаркое лето, – ответила Тавора, – угроза уменьшится. В буквальном смысле.

– Что же задержало вас здесь? – спросила Яни Товис.

– Мы ищем лоцмана по реке Летер. Чтобы идти на Летерас.

Снова наступило молчание. Шерк, наблюдавшая, как никнет Тряс Брюллиг, нахмурилась. И огляделась. Все глаза устремлены на нее. Что сказала Адъюнкт? О. Река Летер и Летерас.

И лоцман для флота вторжения.

– Чем это пахнет? – внезапно спросил Наоборот.

Шерк скривила губы: – Думаю, Странник пёрнул.

Мать любила его руки. Руки музыканта. Руки скульптора. Руки художника. Увы, они должны были бы принадлежать кому-то другому, ибо канцлер Трайбан Гнол лишен подобных талантов. Однако его любовь к собственным рукам, пусть смешанная с привкусом иронии – телесный дар без возможности подобающего использования! – с годами делалась только сильнее. В некотором смысле они стали его шедевром. Погрузившись в раздумья, он созерцал их причудливые, полные грации и элегантности движения. Никакой художник не сумел выразить истинную красоту этих бесполезных инструментов. В этих мыслях таилось немало горького, но он давно научился мириться с горечью.

Но сейчас совершенство исчезло. Целители сделали все, что могли – но Трайбан Гнол видел, как искажены некогда безупречные линии. Он все еще слышал треск костей пальцев, измену того, что любила мать, того, чем она тайно восхищалась.

Отец, конечно, посмеялся бы над ним. Или презрительно хмыкнул. Ну, он ему не настоящий отец. Просто человек, ведущий дела имения – с туповатой, мрачной жестокостью. Она понимал, что жена поклоняется сыну, а не мужу. У него были грубые, неловкие руки (ирония еще более горькая, ведь столь неуклюжие инструменты достались действительно одаренному художнику). Нет, прекрасные (прежде) руки Гнола достались ему от любовника матери, молодого, такого молодого (тогда) консорта Турадала Бризеда, человека, который был кем угодно, но не тем, кем казался. А может быть, просто был никем?

Он догадывался: она не огорчилась бы, узнав, что сын нашел в консорте – своем отце – идеального любовника.

Таковы были причуды дворцовой жизни в благословенном королевстве Эзгары Дисканара; теперь дела прежних дней кажутся выцветшими, горькими как пепел. Консорт пропал, но не совсем. Его просто нельзя коснуться – может быть, навсегда. Консорт, чье существование стало эфемерным, как и его неувядающая красота.

Эфемерным, да. Как все, что некогда держали эти руки; как все, что прошло между длинных, тонких пальцев. Он понимал, что жалеет себя. Старик, которому уже никого не привлечь своей красотой. Его окружают призраки – пестрота смешанных красок, которыми он когда-то пытался создать произведение искусства – слой за слоем. О, лишь однажды краска оказалась замешанной на крови – в ночь, когда он убил отца. Остальным для смерти не понадобилось его прямое касание. Сонм любовников, изменивших ему тем или иным образом (чаще всего они совершали простое, но непростительное преступление – недостаточно сильно любили его). Теперь он, подобно дряхлому старцу, берет в постель малых детей, затыкая им рты, чтобы заглушить крики. Использует до конца. Следит, как руки делают свою работу – неудачливый, вечно преследуемый неудачами художник, в погоне за совершенством уничтожающий все, чего коснется.

Толпа духов – сама по себе обвинение. Им незачем шептать, проникая внутрь черепа.

Трайбан Гнол сидел за столом и смотрел на руки, видел, как жаждут они идеального совершенства. Потерянного раз и навсегда. «Он сломал мне пальцы. Я до сих пор слышу…»

– Канцлер?

Он поднял голову и поглядел на Сиррюна Канара, ставшего его избранным помощником во дворце. Да, это идеальный человек. Тупой и лишенный воображения, он, вероятно, мучил младших школьников за пределами классов, мстя за туман в голове, делающий бесполезной тратой времени все его попытки учиться. Тварь, созданная для веры. Тварь, готовая сосать вашу титьку в надежде высосать убеждение, будто жизнь – абсолютно вся жизнь – отныне станет сладким нектаром.

– Скоро восьмой звон, господин.

– Да.

– Император…