Маска поставит воинов на островках земли, которым навесы сохранят сухость. Но эти позиции не оставляют возможности отступления. Итак, это последняя битва, что решит судьбы обеих сторон. Именно таков план Красной Маски? Вряд ли… Предегар был катастрофой.

Подъехал Ливень. Снова без нарисованной маски, только на лбу ряд красных волдырей. – Море оживет снова, – произнес он.

– Едва ли.

– Тем не менее летерийцы утонут.

– Ваши тенты недолго будут сдерживать воду, Ливень. И не забывай о магах.

– Для этих трусов Красная Маска приготовил своих Защитников.

– Трусов? – удивленно сказал Тук. – Потому что они пользуются колдовской силой вместо мечей?

– Да, и прячутся за спинами солдат. Они не заботятся о славе. О чести.

– Верно. Их заботит лишь одно – победа. О славе и чести они поговорят потом. Привилегия победителей.

– Ты говоришь, словно ты один из них. Мезла, вот почему я не доверяю тебе, и потому буду рядом с тобой всю битву.

– Рад за тебя. Мне поручено охранять детей, и в битву я не пойду. «Вот только она непременно придет к нам…»

– Я найду славу, когда перережу твое горло. Мезла, ты обратишься в бегство – я вижу слабость твоей души. Всегда видел. Ты сломан. Ты должен был умереть со своими солдатами.

– Возможно. По крайней мере, меня не смели бы судить типы, у которых бороды еще не растут. Кстати, ты хоть раз ложился с женщиной, Ливень?

Юный воин вспыхнул на миг, но потом кивнул. – Говорят, ты ловок в обращении с этими зубчатыми стрелами, Мезла.

– Метафора, Ливень? Удивлен, что у тебя есть поэтическая жилка.

– Ты же не вслушивался в наши песни? Ты сделал себя глухим к красоте Овлдана, ты ослепил единственный свой глаз. Мы древний народ, Мезла.

– Да, я слепой и глухой. Но не немой.

– Станешь, когда я перережу твое горло.

«Ну, пока заканчивать», подумал Тук.

Красная Маска так долго ждал этого мига. Не старику из племени Ренфайяр с его проклятыми тайнами вмешиваться и разрушать всё. Нет, Маска самолично позаботился о нем. Он все еще видел лицо старейшины – выпученные глаза, лопнувшие сосуды, выпавший язык… сухое лицо над крепко сжавшими горло руками становится синим, а потом мертвенно – серым… Хрящ треснул в его хватке как сухой тростник, как папирусный свиток. Он долго не мог разжать руки, хотя глупец был уже мертв.

Слишком многие из его детских воспоминаний просочились в руки, превращая пальцы в удавов, которым недостаточно было безжизненной плоти – они словно хотели ощутить холод, оставшийся после бегства души. Конечно, тут не только в памяти дело. Старик вообразил себя хозяином Маски, его «смотрителем», если использовать летерийское слово. Он желал стоять за плечом Вождя Войны, он готов был вдохнуть – и произнести слова, роковые истины, уничтожающие не только самого Маску, но и его шанс привести овлов к победе.

Теперь это время близко. Он увидит голову Биветт на пике. Он увидит валяющиеся в грязи тысячи трупов Эдур и летерийцев. Вороны будут виться и радостно каркать, а он встанет на помосте, станет созерцать поле битвы. Увидит, как чешуйчатые Защитники, нашедшие его, избравшие его, станут рвать магов по суставам, косить вражьи ряды…

Тут перед разумом его снова встало лицо старейшины. Вначале видение доставляло ему радость, но потом начало тяготить. Лицо, сродное с его мечтами; лицо, так напоминающее серыми и синими пятнами оттенки стального неба. А он-то думал, что избавился от дурака и его зловещих тайн, от осуждающего взора – так отец мог бы смотреть на блудного сына, намекая, что все его слова и поступки недостойны народа овлов, такого, каким он всегда был и должен оставаться.

Со всех сторон кипела работа. Красная Маска въехал на платформу. Кадаран у пояса. Рюгта висит в кожухе. Это оружие рождено очень, очень давно. «Разве я не овл? Разве я не больший овл, чем многие члены племени Ренфайяр? Чем большинство собравшихся здесь воинов? Не гляди на меня, старик. У тебя нет права. Ты никогда не стал бы тем, кем стал я. Погляди на моих Защитников!

Рассказать тебе, отец?

Но нет. Ты давно мертв. Я чувствую в руках твою тощую шею… Ах, не так. Эта подробность относится к старику. Тому, что таинственно умер в палатке. Последнему из старейшин Ренфайяра, знавшему, о да, знавшему моего отца и его род, и детей, которых он назвал своими.

Глупец, почему ты не позволил годам притупить память? Почему не уподобился болтливым, выжившим из ума старцам? Зачем сохранил острое зрение? Хватит! Сейчас ты смотришь на камень, во тьму. Острый разум гниет в черепушке. Хватит.

Оставь меня».

Его ударили первые капли дождя. Вождь поднял голову. Тяжелые капли разбивались о маску, о чешуйки скрывающий правду брони. «Я неуязвим. Я неприкасаем. Завтра мы уничтожим врага.

Защитники позаботятся об этом. Разве они не выбрали меня? Их дар – дар славы; и никто не заслужил его больше, чем я.

Клянусь немигающими взорами К’чайн Че’малле, я одержу победу!»

Глубоко в недрах туч забил неровную дробь глухой барабанщик. Глядящие на землю духи овлов потащили из ножен зазубренные мечи.

Тонкие, словно скелеты, мосты и башни; нигде ни одного признака руководящей руки, направляющей воли. Эти тянущиеся к далекому, слабому свету сооружения принадлежат природе. Их линии неровны, хотя не лишены мрачной элегантности. Бродить между их подножий – означает потерять всякое чувство пропорциональности, забыть, как должен выглядеть мир. Здесь нет воздуха, одна вода. Нет света, только мерцание духовного зрения, обнажающего башни и арки мостов – таких тонких, таких высоких, что кажется – еще миг, и они улетят вслед за яростными водоворотами.

Брутен Трана, вытащенный из плоти и костей, бывших ему обиталищем всю сознательную жизнь, бродил по дну океана. Он такого не ждал. Видения и пророчества подвели расу Эдур, а в особенности Ханнана Мосага. Брутен подозревал, что странствие приведет его в странное и неожиданное место. Возможно, в царство мифов. В мир, населенный богами и демонами, хранители которого будут с упорством бессмертных защищать давно умершие замки.

«Там, куда не достает свет солнца». Может быть, память подводит его… но ощущение темного пророчества остается на устах. Он всего лишь воин из Эдур – ныне воин, лишенный плоти (хотя дух с какой-то тупой настойчивостью, свойственной всем хранителям, сохраняет видимость тела).

Он идет и может, если захочется, увидеть тело, руки; может коснуться лица, погладить волосы – давно перепутавшиеся, вьющиеся по течениям, словно водоросли. Может ощутить холод воды и даже безмерную тяжесть, припечатавшую его к мрачному миру. Но здесь нет ни троп, ни дорог – никакого явного следа между круглыми каменными башнями.