– Не надолго, – оборвал его Ратор. – Это владение умирает, и с ним умрут все, кто находятся внутри. Выхода нет. Рад Элалле, вне этого мирка твой клан давно прекратил бы существование.

Онрек сказал: – Я тоже Т’лан, как и вы. Ощутите плоть, в которую вы оделись. Мышцы. Тепло крови. Ощути дыхание в груди, Хостилле Ратор. Я заглянул в глаза вам троим – и увидел то же, что живет во мне. Восхищение. Воспоминание.

– Мы не можем себе позволить, – ответил Гадающий, которого звали Тил’арас Бенок. – Едва мы покинем это место…

– Да, – шепнул друг Тралла. – Это было бы… слишком тяжело.

– У нас была страсть, – произнес Ратор. – Но она не вернется. Мы больше не дети.

– Никто из вас ничего не понимает!

Крик Рада Элалле потряс всех. Тралл видел, что Ульшан Праль – на лице его застыло выражение тревоги – протянул руки приемному сыну. Но тот гневно оттолкнул их и вышел вперед, и пламя в его глазах пылало сильней костра. – Камни, земля, деревья, травы. Звери. Небо и звезды! Все это не иллюзия!

– Западня памяти…

– Нет, Гадающий. Ты не прав. – Рад с трудом обуздал гнев. Повернулся к Онреку: – Я вижу твое сердце, Онрек Сломанный. Я знаю, в нужный миг ты станешь рядом со мной. Встанешь!

– Да.

– Значит, ты веришь!

Онрек молчал.

Смех Ратора был горьким, хриплым. – Вот оно, Рад Элалле. Онрек из Имассов Логроса решил сражаться на твоей стороне, решил сражаться за бентрактов, ибо он не выносит мысли о возвращении в прежнее состояние. Он лучше умрет здесь. Онрек Сломанный предвидит смерть, даже желает ее.

Тралл вгляделся в друга и даже при неверном свете костра прочитал подтверждение истинности слов чужака.

Тралл не колебался. – Онрек не останется в одиночестве!

Тил’арас Бенок посмотрел ему в лицо. – Эдур, ты отдашь жизнь за грезу?

– Гадающий, смертные любят делать именно это. Ты связываешь себя с кланом, с народом, нацией или империей – но, чтобы питать иллюзию единства, тебе нужно питать и противоположную иллюзию. Будто другой клан, другой народ или империя не входят в ваше единство. Я видел Онрека Сломанного, Т’лан Имасса. Теперь я вижу живого Онрека. Ради жизни и радости в его очах я стану сражаться со всеми, кто решил сделаться его врагом. Ибо узы дружбы между нами, Тиларас Бенок – не иллюзия, не греза.

Хостилле Ратор обратился к Онреку: – Ради милосердия, ради обретенной тобой жизни! Отвергни предложение Тралла Сенгара из Тисте Эдур!

Воин склонил голову. – Не могу.

– Тогда, Онрек Сломанный, твоя душа никогда не обретет покоя.

– Знаю.

Тралла словно ударили в сердце. Одно дело – в порыве возбуждения, в страсти истинного дружества давать смелые клятвы. Совсем другое – понимать, какую цену твоя дружба потребует от друга. – Онрек, – простонал он, охваченный ужасом.

Но миг был упущен, ибо прозвучало все, что нужно было сказать. Ибо Хостилле Ратор повернулся к своим гадающим, обменялся безмолвными сигналами. Затем вождь подошел к Ульшану Пралю. Упал на колено, склонил голову.

– Мы были дерзки, Ульшан Праль. Двое чужаков устыдили нас. Вы бентракты. Мы тоже были ими, давным -давно. Мы выбрали память. Мы решили биться во имя твое. Наши смерти будут не напрасными. Клянемся! – Он встал, обратился к Раду Элалле: – Солтейкен, примешь нас как солдат?

– Как солдат? Нет. Как друзей, как бентрактов – да.

Трое Т’лан Имассов склонили головы.

Вся сцена промелькнула перед Траллом Сенгаром размытым пятном. После слов Онрека Траллу казалось, что весь мир, скрежеща, сорвался со своей оси и неумолимо накатывается на него… но рука Онрека, коснувшаяся его плеча, остановила это роковое движение.

– Не нужно, – сказала воин – Имасс. – Я знаю кое-что, чего не знает даже Рад. Я говорю тебе, Тралл Сенгар, не нужно. Не нужно горя. Сожалений. Друг, слушай меня. Этот мир не умрет.

И Тралл понял, что его воля не в силах подвергнуть сомнению слова друга, омрачить свет его взора. Миг спустя он просто кивнул, сказав: – Да будет так, Онрек.

– И, если будем осторожными, – закончил Онрек, – выживем и мы сами.

– Как скажешь, друг.

В тридцати шагах, в темноте, Еж поглядел на Быстрого Бена. Прошипел: – И что ты вынес из произошедшего?

Бен пожал плечами: -Кажется, противостояние прекратилось. Конечно, если Хостилле пал на колени переде Ульшаном не для того, чтобы поднять выпавший из волос клык.

– Выпавший что?

– Ладно. Это не совсем наше дело. Но теперь я знаю нечто – и не спрашивай, как я узнал. Просто узнал. Подозрение стало уверенностью.

– Давай, говори.

– Вот что, Еж. Финнест. Скабандари Кровавый Глаз. Он здесь.

– Здесь? Как это, Быстрый?

– Здесь, сапер. Прямо здесь.

С одной стороны врата представляли собой груду руин. Похоже, циклопические камни, которые некогда образовывали арку высотой в пять – шесть этажей, были выворочены серией ударов изнутри. Некоторые отбросило от портала на сотни шагов. Основание арки вспучилось и растрескалось словно после землетрясения, поразившего скальную основу. С другой стороны виднелась покореженная башня из крупных блоков, находящаяся явно в одном шаге от обрушения.

Иллюзия ясного дня держалась большую часть последнего этапа их странствия. Виной тому была то ли яростная настойчивость Удинааса, то ли снисходительная услужливость Скола. А может, и нетерпение Сильхаса Руина. В результате Серен Педак очень устала. Удинаас выглядел не лучше. А вот Чашка, как и двое Тисте Анди, казалась невозмутимой – Серен думала, что всему виной неуемная энергия детства. Впрочем, существовала возможность, что девочка может внезапно упасть без сил.

Серен видела, что Фир тоже устал – но это, скорее всего, было вызвано незримым грузом ответственности, которую он взвалил на плечи. Она не пожалела себя, честно и откровенно рассказав Эдур о преступлении, свершенном ей против Удинааса; она сделала это в надежде, что Фир Сенгар решит отвергнуть ее, отказаться от обязательства защищать ее жизнь. Что в глазах его загорится огонь презрения и искреннего негодования.

Но дурень продолжал держаться за клятву, хотя она уже могла различить в его душе признаки жестокого раскаяния. Он не сможет – и не захочет – нарушить свое слово.

Ей все легче становилось презирать смелые жесты и вызывающие позы, столь привычные самцам всех видов и рас. Это пережитки далеких времен, подозревала она, когда обладание самкой означало выживание – и не только прозаическое продолжение рода, но выживание образа себя как хозяина и могучего владыки. За бахромой границ Летера живет множество примитивных племен, практикующих подобные обычаи. И не всегда доминируют мужчины – иногда власть принадлежит женщинам. История учит, что такие системы способны выживать лишь в изоляции, среди племен, превративших магию с хаотическую, застойную систему запретов, табу и нелепых законов. Там власть волшебства узурпирована профаническими амбициями, требованиями социального контроля.

Халл Беддикт идеализировал такие народы; а вот Серен Педак не испытывала особого сожаления, думая об их неизбежном и зачастую кровавом вымирании. Контроль – всегда иллюзия. Ее можно поддерживать лишь в изоляции. Конечно, никто не скажет, что система Летера основана на неограниченной свободе и вольности индивида. Совсем нет. Одно неравенство вместо другого. Но, по крайней мере, летерийское неравенство не основано на поле.

Тисте Эдур другие. Их понятия… примитивны. Предложить меч, зарыть его у порога дома. Символический обмен обязательствами, столь архаичный, что слова не требуются. Подобный ритуал исключает договор, а брак без договора – не брак. Просто взаимное обладание. Или не вполне взаимное обладание. Такие вещи не заслуживают уважения.

За ней следит даже не будущий супруг, заявивший права на ее жизнь, а дурацкий брат будущего супруга. Сам будущий супруг мертв, что делает ситуацию совершенно абсурдной. «Фир будет до смерти защищать мое право выйти замуж за труп. Или, скорее, права трупа на меня. Ну, это безумие. Я ни на мгновение не соглашусь с ним.