Гирин-старший замер вдруг, подняв палец.

– Чую! – вымолвил он. – Наша мама пришла, молочка принесла…

Едва слышно, но очень уж жалобно завизжал лифт, и скрипнула, отворяясь, дверь.

– Уже приехали? – оживленно спросила Лидия Васильевна, стряхивая с себя пальто. – Молодцы какие… Сейчас будем кушать! Я шпикачек взяла!

– А у меня совершенно случайно завалялась бутылочка «Пльзеньского», – промурлыкал Мишин папа.

– Алкого-олик…

Рита заулыбалась. Она помнила, как ей пришлось жить у Гариных, еще когда в школу ходила – и до чего будущая свекровь старалась скрасить жизнь «сиротинушке», несчастненькой жертве родительского раздора. Тогдашнее впечатление уюта и лада осталось с ней навсегда. И вот, будто ожили воспоминания…

…Шпикачки ничем особым не отличались от московских. Чешского пива Рита даже пробовать не стала, и им с Настей щедро плеснули «Кофолы», местного ответа на всякие «Пепси».

Ничего так, в нос шибает запахом яблока и смородины…

– Старос торопит, – делился новостями Петр Семенович. – Они запустили в серию «восемь-восемь»[7]. Да ничего особенного, просто модернизировали «восемьдесят шестой». Аллес гут, конечно, но… Я Филу и говорю: «Ты давай, не отлынивай! Нашим процам нужно много микросхем поддержки. Вот ты их и впихай все на однокристаллку!» А он орет, факает через слово… Техпроцесс тот же, три тыщи нанометров, и надо как-то умудриться запихать в проц пятьдесят пять тысяч транзиков! Аллес капут…

– Ой, Риточка устала уже, – спохватилась Лидия Васильевна. – Настя, покажи!

– Пошли! – вскочила Гарина-младшая.

– Достопримечательностей объелась… – зевнула Рита, и смутилась.

По деревянной лестнице девушки поднялись наверх, в Настину спальню.

– Да рано нам спать! Восьми еще нет…

– Это только так кажется, – тоном умудренной женщины заявила Гарина-младшая. – Пока помоешься, пока… А поговорить?!

– Ладно! – заулыбалась Рита. – Давай тогда стелиться…

Собрав всю волю, она попыталась «серфить», но ее слабый зов не «добил» до Москвы.

Зато, где-то через час, когда девичьи разговоры пошли на спад, в голове знакомо загудела пустота, и ласковый Мишин голос пожелал: «Спокойной ночи, маленькая!»

И сразу стало хорошо и тепло. Рита зевнула дивным ротиком, и закрыла глаза. Ей снилась ромашковая поляна в обрамлении грубых колючих елок и березок-недотрог. Она шла босиком, уминая мягкие соцветия, навстречу Мише, и солнце приятно грело голые плечи.

Пятница, 27 января. День

Московская область, Орехово-Зуево

Тсеван Римпоче, тантрический лама и йог высшего посвящения, совершенно не обращал внимания на тленную материальную оболочку, вроде жилплощади со всеми удобствами. К чему призрачные прелести бытия ему, вырвавшемуся из вечного круговорота страданий?

Он поселился на заброшенной текстильной фабрике, выстроенной сто лет назад, и протопил круглую голландскую печь – слегка, лишь бы ушла ледяная сырость.

Тут не скудные тибетские долины, где приходится растить иву на дрова, и бережно сжигать хилые веточки, создавая видимость тепла. По всем этажам бывшей фабричной конторы хватало ломаной мебели – жги не хочу.

Но Римпоче, равнодушный к холоду, не злоупотреблял. От щелястого окна сквозило, градусник на стене с облезшими обоями показывал плюс четырнадцать. Ну, и хватит…

Бросив на пол пыльную кошму, прожженную угольями давнего пожара, Тсеван сложил ноги в «лотосном сидении». Его бесстрастный дух, вымороженный льдами Гималаев, отстоявшийся, как вода в пещерном озере, отвергал губительные соблазны бренного мира. Стряхивал грехи и добродетели, как пыль с подошв после долгой дороги. Но что дальше, за порогом нездешних пространств и небывших времен?

Римпоче не искал святости садху, высохших в борьбе с суетными вожделениями, и был чужд метафизических изысков. Тогда зачем он здесь, в далекой северной стране? Не было ли ошибкой согласие, данное иноземному богачу, душу которого убил звон золота?

«А вдруг тропа, на которую ты встал, вернет тебя под тяжелое колесо кармы?..»

Тсеван дрогнул на первой из стадий умственного погружения.

«Майя – это отражение зеркала в зеркалах…»

Но разве постижение тайны – это низменное устремление? Благое воздержание от суетных деяний ослабляет дух, лишая его жесточайших испытаний искусом. Вступить в поединок с иллюзиями, разорвать их губительные тенета – и воспарить к надзвездным безднам! Вот достойная цель!

Римпоче вышел из медитации, потакая капризу – обретя Силу, он не нуждался в духовных упражнениях. Зачем крепконогому бегуну костыль веры? Отринув богов, Тсеван воспылал гордыней, желая постигнуть Великую Пустоту, достичь просветления – и явить себя миру в образе Майтрейи, будды грядущего…

Неожиданно храм потаенных мечтаний запылил сыплющейся штукатуркой, загрохотал валящейся кладкой – в голове, загудевшей колоколом, родился вопрос краснокожего дикаря: «Моя говорить, ваша слушать. Элеутерио Агпэоа, слышишь?»

Слабым ментальным эхо донесся ответ: «Слышу, Аидже».

«Тсеван Римпоче?»

Лама передал образ смирения.

«Моя думать, пора кончать со старшим. Надо собраться. Потом кончать с младшим».

«Младший сильнее, Аидже», – предупредил Агпэоа.

«Моя знать… Потому и собраться! Моя ждать».

«Аидже… – кротко воззвал Римпоче. – Не станет старшего – некому будет помочь младшему, и он ослабеет. Может быть, мы одолеем его, но враг наш силен… Не следует ли еще больше ослабить младшего?»

Образ раздражения возник в сознании ламы, и растаял.

«Моя спрашивать – как?»

«Младший, как всякий смертный, опутан привязанностями – к отцу и матери, к сестре, к возлюбленной…»

«Убить их?»

Тсеван вздохнул, удрученно качая головой: неисправимый варвар…

«Ни в коем случае, Аидже. Если мы убьем родных и близких младшего, это возбудит в нем безраздельную ярость, придаст ему решимости и жажды мести…»

Римпоче изложил свой план в череде ясных образов, доступных разумению ребенка.

«Моя думать – хорошо это, – всколыхнулась пустота. – Твоя исполнять!»

«Приступаю, Аидже…»

Мыслеобраз покорности растаял в трех связанных сознаниях.

Пятница, 27 января. Раннее утро

Москва, улица Малая Бронная

Игорь Максимович встал очень рано, часов в пять. Проворочавшись полночи, он заснул под утро, совершенно измучанный, но тягостный сон не принес услады. И снова явь…

Котов лежал один в огромной, пустой квартире, и ему было очень жалко себя.

«Двадцать седьмое января одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года…» – крутилось и крутилось в голове, как заезженная пластинка.

Двадцать седьмое января… Одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года…

Дата его смерти.

Мысль о том, что он умрет сегодня, наполняла холодным ужасом и тоской. А разные эмоциональные раздраи, вроде «я так не хочу-у!», и прочие выбрыки сознания, не брались им в расчет – всё предрешено. Исхода нет.

«Забавно…» – криво усмехнулся старик.

Свою судьбу он узнал еще до революции, и все минувшие годы лишь в этот треклятый день вспоминал о том, что грядет. Да и то не всегда – в сорок втором не до того было.

Котов прикрыл глаза, но дремота отлетела, вспугнутая нарастающим беспокойством.

«Пора вставать, хе-хе… В последний раз!»

Равнодушно откинув одеяло, он сел, нашаривая тапки, и поднялся, одной рукой упираясь в колено, а другой отталкиваясь от скрипнувшей кровати. Немочь, немочь…

Прошаркав на кухню, Игорь Максимович налил в джезву воды из-под крана, включил газ и дал подрагивавшим голубым язычкам пламени лизнуть закопченное донышко. Древняя бронзовая кофемолка не понадобилась, намолол с вечера.

«Справляем поминки, метагом?» – протащилась траурная мыслишка. Не дождалась раздраженного отклика, и осыпалась черной пыльцой.