— Старший губной прозектор Шварц, Христиан Федорович, — представился нам невысокий худой старичок в кожаном фартуке поверх заношенного коричневого кафтана. — С кем имею и чем обязан? — спросил он, поправив на носу очки с толстыми стеклами.

— Майор государева надзора Лахвостев, Семен Андреевич, и мой адъютант прапорщик Левской, Алексей Филиппович, — представился за нас обоих майор, и не успел назвать цель нашего посещения, как Шварц сообразил сам.

— Я так понимаю, вы на убитого старшину посмотреть хотите? Что же, извольте, — с этими словами прозектор откинул не шибко чистую простынь, укрывавшую труп.

Да уж, как говорится, предчувствия его не обманули… Чего испугался, услышав от Поморцева про «убиенного солдатика», то и получил — лежавшее на прозекторском столе мертвое тело при жизни принадлежало старшине Буткевичу.

Раздеть покойника еще не успели, и старшина лежал в расстегнутой шинели, надетой прямо на исподнюю рубаху, как это обычно делают солдаты в ненастную, но не сильно холодную погоду. Слева на груди рубаху уродовало темно-бурое пятно, почти в центре которого чернела маленькая квадратная дырочка. Голова над левым ухом была проломлена чем-то округлым, кровь, частично смытая дождем, полностью еще не запеклась.

— Знаете его? — безразличным голосом спросил прозектор.

— Старшина Буткевич, Павел Ионов, Староладожский пехотный полк. Прикомандирован к индендантскому отделу ставки городового войска. Тридцати восьми лет от роду, — выдал Лахвостев. — Я им сообщу. С собой что-то у него было?

Шварц молча указал на другой стол, на котором лежали обычный армейский ранец, фуражка и перевязь с полусаблей в деревянных ножнах. В ранце нашлись холщовый двухсполовинойфунтовый [2] мешочек фасоли, такие же мешочки с горохом и пшеном, дюжина завернутых в тряпицу морковок, полуфунтовый кусок сала, также в чистой тряпице, два круглых ржаных хлеба в пару фунтов каждый, десяток луковиц, три головки чесноку да мешочек каменной соли на полфунта. Видимо, тот самый паек на дом, о котором говорил старшина. Карманы шинели Шварц опустошил при нас, выудив оттуда серебряный полтинник и несколько медяков — общим счетом семьдесят три копейки.

Глядя на мертвого старшину, я мысленно считал. Седьмой труп в нашем деле. Шестой на счету неуловимого маньяка. И первый, увиденный мною лично.

Мы вернулись к Поморцеву, еще не успевшему уйти домой, Лахвостев позвонил в ставку, потребовал позвать к телефону майора Степанова, которому и сообщил о гибели старшины Буткевича, при этом мягко и вежливо, но вполне категорично настояв на расследовании убийства исключительно губными. Для чего это Семену Андреевич? Да кто ж знает. Сам потом и расскажет. Меня куда больше занимало другое. Я никак не мог отделаться от впечатления, что с вещами Буткевича что-то не так. И только по дороге домой до меня дошло — среди вещей не было трости. Обычной армейской трости, толстой и прочной, с пяточным набалдашником желтой меди. Такие трости положены урядникам и старшинам для применения в качестве указки и страховки на занятиях по штыковому бою, но куда чаще ими вразумляют особо нерадивых солдат. Почему отсутствие трости у Буткевича меня удивило? Да потому что если урядникам эти трости положено иметь при себе только на службе, то старшины носят их постоянно, но не держат в руке, как благородные господа, а затыкают за поясной ремень и цепляют темляк трости за вторую сверху пуговицу мундира или шинели. А при Буткевиче трости не было. С чего бы вдруг, спрашивается?

[1] См. роман «Жизнь номер два»

[2] 1 русский фунт = 409 граммов

Похороны Буткевича смотрелись, прямо скажу, необычно — вряд ли какого другого старшину провожали в последний путь столько офицеров и чиновников. Мы с майором Лахвостевым, майор Степанов, капитан Бразовский, неизвестные мне офицеры, чиновники, урядники и старшины из губных общим числом человек пятнадцать — и ведь далеко не все были там лишь по служебной необходимости. Вдова Буткевича и дети, что постарше, от такого обилия начальственной публики явственно робели, а когда господа офицеры стали с приличествующими печальному поводу словами давать вдове деньги, та, до того сохраняя присутствие духа и лишь время от времени утирая слезы, попросту разревелась. Что ж, хоть от нищеты семья старшины теперь избавлена надолго.

А капитан Бразовский меня просто поразил — вот уж от кого я не ожидал такого искреннего горя, так это от него. Нет, понятно, что старшину он знал куда лучше, чем кто-то еще из присутствовавших, исключая, конечно, вдову и детей, но на переживания командира, потерявшего толкового подчиненного, поведение капитана как-то не походило. Создавалось впечатление, что Бразовский участвует в погребении близкого родственника.

Скоро, однако, мне стало не до размышлений об особенностях похорон Буткевича. Уж не знаю, убийство государева человека тому причиной или что другое, но машина следствия практически мгновенно набрала обороты, а нам с майором Лахвостевым приходилось наблюдать за ее работой. Толку от нас, если честно, было немного, но мы, мрачно нависая над губными, ни на секунду не позволяли им забыть, что делом интересуется сам государь.

Убит старшина Буткевич был в какой-то полусотне саженей [1] от собственного дома. Судя по следам, оставшимся на не успевшей просохнуть после дождя земле, маньяк затаился в проходе между хозяйственными постройками двух дворов, пропустил старшину мимо себя и напал сзади. По характеру ранения губные пришли к выводу, что удар был нанесен тростью с шарообразным набалдашником, а прикинув по расположению следов длину трости, приблизительно смогли назвать рост убийцы — около шести футов. [2] При этом, судя по силе удара, маньяк должен был отличаться и хорошо заметным крепким телосложением. Нашлись два свидетеля, видевшие мужчину, подходящего под это описание и как раз с тростью, быстрым шагом шедшего от Барандина околотка, как именовалась часть города, где находился дом старшины, в сторону Денисовских домов, откуда уже было рукой подать до сравнительно приличных городских кварталов. Однако же сколько-нибудь внятно описать внешность мужчины у свидетелей не вышло. Зато высокий крепкий мужчина с тростью, передвигавшийся скорым пружинистым шагом, фигурировал в допросных листах свидетелей по убийствам фон Бокта и Ермолаева, хотя и в тех случаях лицо его вспомнить никто не мог. И это превращало все свидетельские показания в полный ноль, ибо проверить всех таких высоких крепко сложенных любителей быстрой ходьбы было бы просто нереально.

В качестве этакого анекдота [3] Поморцев рассказал, что похожая на орудие убийства трость, как раз с шаровидным костяным набалдашником, имелась у одного из подозреваемых, Бессонова, преизрядно разбогатевшего после гибели купца Аникина. Только, по словам Поморцева, трость ту, хоть и можно было использовать для убийства, но один лишь раз — сломалась бы при ударе. Потом, правда, выяснилось, что в день убийства Бессонова в Усть-Невском не было, потом был убит мещанин Ермолаев, потом дела по четырем убийствам объединили в одно и Бессонов из списка подозреваемых выпал вообще. Кстати, Поморцев с кривоватой усмешкой добавил, что с ростом и сложением у того Бессонова тоже полное совпадение с имеющимися свидетельскими показаниями.

— А не слишком ли много совпадений? — недоверчиво поинтересовался Лахвостев. — И рост, и сложение, и трость, и большое наследство?

— И алиби, и одни и те же орудия убийства в пяти, нет, уже в шести случаях, — со скепсисом продолжил Поморцев, на что у Лахвостева возражений не нашлось.

Вернувшись на квартиру и снова устроив чаепитие вместо ужина, мы с майором для начала выпили, не чокаясь, по чарке, помянув старшину Буткевича. Я обратил внимание Лахвостева на отсутствие трости у старшины, но Семен Андреевич, отметив это у себя в записной книжке, пустился в рассуждения о том, что маньяка так или иначе поймают, но до того он успеет убить еще не одну жертву, а то и не двух и даже, может быть, не трех.