Я еще не успел толком представить себе всю сложность положения, в котором оказалось следствие, как Лахвостев добавил, что дело наткнулось и еще на одно препятствие. Тут, впрочем, говорить можно было и об удаче, и о неудаче одновременно. Как так? А вот как…

Удачей следовало признать то, что в деле наконец-то обнаружилась фигура, вполне законно претендовавшая на звание подозреваемого. Имя Дмитрия Борисовича Парамонова, отметившегося в списке посетителей Беляковский верфей в день убийства первой жертвы — купца Пригожева, неожиданно выплыло при подробном изучении связей второй жертвы — столоначальника фон Бокта, и вроде бы даже того же Парамонова как минимум один раз видели вместе с третьей жертвой — купцом Аникиным. В случайность такого совпадения никто, ясное дело, не поверил, и господин Парамонов чуть было не стал подозреваемым. Но не стал. Не нашли его. Вообще.

«Не нашли» и «вообще» — это не значит, что не удалось разыскать оного Парамонова и задать ему интересующие следствие вопросы. Это значит, что такого человека попросту не оказалось. Человек с таким сочетанием имени, отчества и фамилии не покупал и не снимал жилье в городе. Имя не значилось ни в одной губной управе Усть-Невского в списках выданных паспортов для выезда за границу. Господин Парамонов в жизни не заплатил ни полушки налогов и никогда не учился ни в одной школе и ни в одной гимназии города. Но главное, ни один банк, ни одна ссудная и сберегательная касса не выдавали господину Парамонову денег и ни копейки от него не принимали, причем не только в Усть-Невском, но и по всему Русскому Царству. А иметь хоть какое-то отношение к торговле и промышленности, не совершив ни единой денежной операции через банк или сберегательную кассу, просто невозможно.

— Вот так, Алексей Филипович, — заключил Лахвостев. — Человека нет, а с другой стороны, вроде бы и есть. Понятно, что некто, нам пока не известный, действует под вымышленным именем.

— А нет никаких сведений, Буткевич с этим Парамоновым пересекался или как? — задал я вполне естественный в данном случае вопрос.

— Вы что же, думаете, никто о таком не подумал? — м-да, естественным вопрос представлялся не мне одному. — И это тоже в Крестовой губной управе проверяют, — разъяснил Лахвостев и грустно добавил: — И тоже пока что безуспешно.

Что ж, состояние расследования на данное время я теперь себе более-менее представлял. Но вот чего не представлял себе вообще никак, так это причин, вызвавших столь болезненный вид господина майора. Спрашивать как-то не тянуло, сам же он пока что рассказывать не спешил. Что же, значит, еще расскажет. Или обстоятельства так сложатся, что мне придется его прямо спросить. Но это всем потом, пока же Семен Андреевич пожелал мне скорейшего излечения и возращения к нашему с ним общему делу, после чего покинул палату.

Та-а-а-к… Что ж, с армией мои взаимоотношения не то чтобы закончены, но, как я понимаю, надолго отложены. Самое время вспомнить о деле, связывающем меня с Палатой государева надзора. Но Парамонов-то, а?! Ладно, пусть имя и вымышленное, как справедливо отметил Лахвостев, но как минимум с тремя жертвами оно связано. А раз так, то и еще где-то может всплыть, и вот это уже будет повод для самых недвусмысленных знаков нашего внимания — вплоть до ареста и очень-очень серьезного допроса, а то и целой череды допросов с краткими перерывами. Ох, забыл попросить Лахвостева доставить мне все мои записи по поискам маньяка…

Однако уже на следующий день выяснилось, что мысли о прекращении моих отношений с армией оказались сильно преждевременными. Развеял это мое заблуждение подполковник Малеев, прибывший в госпиталь меня навестить.

Начал он, правда, с гостинцев и известий о том, чем же закончились события на Бахметьевском редуте. Гостинцы оказались вкусными, а известия приятными. Когда меня с редута уже унесли, нашим пушкарям удалось-таки размочалить бруствер шведского редана, с которого били мортиры, и охотники Малеева с моими ополченцами как следует отплатили шведам за мою рану, едва земляная насыпь перестала их прикрывать. Не знаю, что там с прощением врагов своих, но мне очень хотелось, чтобы те шведские канониры, что пальнули поразившей меня бомбой, оказались среди жертв наших стрелков…

Так вот, о стрелках. Малеев передал мне пожелание генерал-полковника Романова продолжить инкантирование штуцеров — идею мою командующий все-таки посчитал дельной. Понятно, что мои нынешние обстоятельства не позволяли мне заниматься этим непосредственно в войсках, да и в госпитале возню с оружием особо не устроишь, поэтому подполковник Малеев, узнав, что мне тут еще лечиться и лечиться, пообещал доложить обо всем генерал-полковнику и сообщить затем его решение. Но, что меня особенно порадовало, предложил сначала вместе обсудить, что в данном случае было бы лучше всего, чтобы уже с этим пойти к командующему. В итоге мы пришли к выводу, что мне следовало бы заниматься не инкантированием штуцеров, а обучением тех, кто займется этим делом уже без меня, а заодно и составлением учебного пособия для них. Идея с разделением труда между несколькими одаренными с учетом разряда каждого из них подполковнику Малееву в свое время и так понравилась, а уж ее результат понравился еще больше.

Так в итоге и сделали. Сначала меня перевели в отдельную палату, чтобы мне было удобно заниматься с учениками, потом Малеев привел главного артефактора Ново-Дмитриевского механического завода Ивана Матвеевича Дикушкина, едва ли не лучшего такого специалиста в городе, и мы с ним, потратив почти целый день и изрядное количество нервных клеток, отчаянно ругаясь и бешено споря, создали-таки алгоритм, каковой, на мой взгляд, должен был обеспечить нормальные темпы работы и ее приемлемые результаты. В общем и целом Иван Матвеевич, несмотря на преклонный возраст и скверный характер, мне даже понравился — артефактором он и правда оказался великолепным. Впрочем, и господин Дикушкин признал, что я тоже не просто так погулять вышел.

— В германиях этих учат, конечно, очень хорошо, — ворчливо сказал он за чаем, которым мы отметили победу человеческого разума над организационными проблемами и бездушными силами техники, — однако же, скажу вам, Алексей Филиппович, что в этом вашем Мюнхене вы просиживали штаны напрасно. Вот признайтесь, делить работу на нескольких артефакторов с разными разрядами — это ведь ваша собственная придумка? А?!

— Моя, — признал я.

— Во-о-от! — Дикушкин бесцеремонно ткнул в меня пальцем. — Даже я до такого не додумался! А уж я-то артефакторику освоил, когда вас и на свете еще не было! А никакому немцу и в голову не придет, что наполнять артефакт могут вместе одаренные разного уровня! Вы же артефакторике у Хюбнера учились?

Я как раз жевал кусок пряника, так что молча кивнул.

— У меня бы этот ваш Хюбнер выше мастера на участке и не поднялся! — заносчиво объявил Дикушкин и уже более спокойно продолжил: — Там у них один Левенгаупт гений, да и тот в артефакторике, между нами, не силен. Но умен, черт нерусский, не отнимешь… Вы-то, надеюсь, на его лекции ходили?

— И на лекции ходил, и лично с ним занимался, и все мои дипломы он сам подписывал, — похвастал я.

— Ого! — Дикушкин явно удивился. — То-то я и смотрю, что в столь юных летах вы уже горазды такое придумывать! Что же, тем интереснее будет с вами работать…

— Ну, рассказывай, — устроившись поудобнее, предложил я.

— А что рассказывать-то? — не очень уверенно поинтересовалась Лида.

— Да все рассказывай, — я махнул рукой. — Я тебя уж больше пяти лет не видел и ничего о тебе не слышал. Как ты эти пять лет прожила, как тут оказалась…

Я уже говорил, кажется, что меня перевели в отдельную палату, чтобы я мог продолжить свои опыты по инкантированию штуцеров? Ну вот, перевели, да. А сегодня с утра у меня появилась Лида и приятно удивила известием, что теперь будет моей сиделкой.

— Большим человеком стали, Алексей Филиппович, — с улыбкой заметила она. — Прямо аж старшую сестру к вам определили.