Обыск в доме Бразовского, в чем мне опять же пришлось поучаствовать, дал казне прибыток в тринадцать тысяч рублей — именно столько было изъято денег в золоте, серебре и ассигнациях. Окончательной названная сумма казенного дохода не являлась — изъятые ювелирные изделия требовали отдельной квалифицированной оценки.

Сам Бразовский на допросах поначалу пытался списать происхождение негодного провианта на те самые мелкие партии от других поставщиков (так вот для чего он это делал!), но подсчет количества провианта, в той или иной степени непригодного в пищу, показал, что его пусть и ненамного, но больше общего количества, поставленного иными продавцами.

Допроса под заклятием капитан тоже дождался. М-да, зрелище не для слабонервных. Когда взрослый крепкий мужчина плачет и, пуская слюни и сопли, еще и сам растекается по стулу, так и норовя с него сползти, смотрится это мерзко и отвратительно. Тем не менее, в убийстве Маркидонова Бразовский так и не признался, хотя и поведал, что ругался с купцом, выспаривая себе взятки побольше тех, что предлагал ему Степан Селиверстович…

Вся эта эпопея затянулась аж на месяц с небольшим, а дальше все пошло одно за одним. В самом начале ноября наступила зима — ударили морозы и лег снег. И не успели мы привыкнуть к этакой напасти, как добавилась еще одна, куда более неприятная — пятнадцатого ноября шведы объявили войну и вторглись в пределы Русского царства.

Ох, Лахвостев! Ох, Семен Андреевич!! Ох, господин майор!!! Сколько ж мне еще все это терпеть?! На войну, что ли, сбежать от тебя? Тем более вот она, война-то, рядышком совсем, только руку протяни…

Что это я так распричитался? Да заездил меня мой начальник в хвост и в гриву! Дважды оконфузившись на моих глазах — с предсказанием сроков начала войны и с допросом Бразовского — майор Лахвостев поступил так, как на его месте поступил бы практически любой начальник: решил загонять нижестоящего свидетеля своих провалов до такой степени, чтобы у того не оставалось ни времени, ни телесных и душевных сил злорадствовать по поводу начальственных неудач. И пока Бразовский отлеживался на госпитальной койке, Лахвостев взялся за меня всерьез. Для начала господин майор объявил мне, что я должен по-настоящему понимать работу губных и посоветовал старшему губному приставу Поморцеву почаще отправлять меня на следственные действия вместе с его подчиненными. Поморцев, может, и не горел желанием допускать какого-то непонятного прапора к своим делам, но в данном случае предпочел посчитать совет царского контролера приказом — так, для собственного спокойствия. А мне за это его спокойствие пришлось платить тем, что почти ежедневно я полдня мотался по городу, вкушая в полном объеме все «прелести» местной зимы, когда к холоду добавляется пробирающий до самых костей мерзкой сыростью ветер с моря. Удовольствие, прямо скажу, весьма и весьма сомнительное.

Еще более сомнительным оное удовольствие смотрелось из-за своей крайне низкой результативности. Занимались мы поисками не выявленных до сих пор свидетелей в деле об убийстве Буткевича, для чего обходили все окрестные дома, опрашивая их жителей, и пока что так никого и не нашли. Оно и понятно — мало того, что губных тут побаиваются, а, стало быть, не особо и любят, так здешняя публика из-за бедности еще и привыкла жить сегодняшним днем, а потому не только о завтрашнем почти не думает, но и вчерашнего не помнит. А уж вспомнить что-то, что они видели больше месяца назад, этим людям, похоже, вообще не по силам.

Периодически сдергивал меня Лахвостев и на работу по делу об убийстве Маркидонова, в основном тоже в виде стаптывания сапог. Ну и до кучи, никто не снимал с меня обязанности читать дело и отмечать в нем интересные места, чем мне приходилось заниматься те полдня, что я не материл про себя здешнюю погоду. Тут тоже радоваться было особо нечему — дело об убийстве фон Бокта я дочитал, но ничего полезного там не нашел, за исключением тех несчастных крупиц, о которых уже говорил.

Да и военные новости, служившие фоном для всего вышеназванного, оптимизма не прибавляли. После ожесточенного сражения под Выборгом шведы заняли город и двинулись вдоль железной дороги Выборг — Усть-Невский. Наша Северная армия, потрепанная под Выборгом, отступала. Отступала медленно, тормозя продвижение врага мелкими контратаками и разрушая железнодорожное полотно, но все-таки пятилась назад. Что же до войны на море, то появления шведского флота у Котлиной крепости [1] кто-то ожидал чуть ли не со дня на день, кто-то — только по весне, но и те, и другие уверяли, что крепость окажется шведам не по зубам и ни десанта прямо на городские набережные, ни бомбардировки с моря опасаться не стоит. Однако же в любом случае перевес пока что был на стороне неприятеля. Вот на таком не шибко радостном фоне я взялся за изучение дела об убийстве купца Венедикта Павловича Аникина. Здесь, как и с убийством фон Бокта, тоже складывалось впечатление об исключительной рисковости маньяка — все же чтобы убить человека на открытом и хорошо просматриваемом месте, надо иметь совершенно особый склад характера. Однако же изучение плана места преступления, имевшегося в деле, а также описания этого самого места говорило о том, что не все тут так просто и однозначно.

Во-первых, пустырь за Макарьевым рынком действительно был пустырем. От слова «пусто», если кто еще не понял. Ходили по нему только те, у кого имелась надобность попасть на рынок из домов на левом берегу Капитанского канала и обратно, а кто ж пойдет на рынок ближе к ночи? И кто пойдет через пустырь после сильного снегопада? Опять же, что эти дома, что сам рынок выходили на пустырь своими задами, так что заметить, что там на пустыре происходит, тоже было особенно некому. Оставался, конечно, вопрос, какого черта забыл в таком месте купец, входивший во вторую сотню городских мастеров купли, продажи и выгодных денежных вложений, и, как я был уверен, именно правильный ответ на этот вопрос и должен был бы привести к раскрытию убийства. Ответ, кстати, в деле тоже имелся, но не получалось считать его полным, а потому и правильным. По словам приказчиков, Венедикт Павлович имел привычку назначать в подобных местах встречи своим особо доверенным людям с таким расчетом, чтобы его к ним доверие для всех других оставалось тайным. Что это за доверенные люди и с кем именно мог встречаться Аникин на том пустыре, никому из его работников знать не полагалось. Хм, вот интересно, откуда такая таинственность? Что за скрытыми даже от своих приказчиков делами занимался Аникин — коммерческим шпионажем, защитой от коммерческого шпионажа или какими-то незаконными махинациями? В любом случае, маньяку тут ничего не грозило — никто не мог помешать ему или даже просто его увидеть. Тоже вопрос: знал ли сам маньяк об этом? Или до сих пор считает, что ему крупно повезло?

Материалы про подозрения в адрес Бессонова и их снятие после проверки алиби наследника я уже читал, поэтому второй раз просмотрел эти бумаги по диагонали. Вот сумма наследства меня впечатлила, зато справки о том, как Бессонов полученным наследством распоряжался, откровенно говоря, озадачивали. Почти все доставшиеся ему от убитого дяди запасы товаров и торговые точки вместе с частью паев в выгодных предприятиях Бессонов продал. Продал, надо сказать, не по дешевке. Ну это ладно, это понять можно. А вот для чего он затем постепенно переводил доходы от этих продаж в наличность, выводя деньги из банков, я не понимал. Покупал ценные бумаги на предъявителя? Разменивал на золотую монету и прятал ее, образно говоря, в кубышку? Или просто тратил на красивую жизнь? Тут пришлось сделать перерыв и крепко подумать. Кое-какой опыт работы с губными я уже получил и потому прекрасно понимал, что сунься я сейчас с этими мыслями к тому же Поморцеву, мне же придется все это и выяснять, точнее, в этом выяснении участвовать. Можно, конечно, доложить Лахвостеву, но он почти наверняка прикажет мне сообщить об этом Поморцеву и смотри выше. Причем, скорее всего, закончится все это очередным пшиком. С другой стороны, раз сведения об обращении Бессоновым полученного наследства в наличные деньги в деле имеются, то и тот же Поморцев, или кто там за расследование отвечает, о том уже и так знает. Считать губных дураками, которые не заинтересуются судьбой столь большого количества налички, я не мог, а вот себя самого дураком выставить, докладывая о том, что им уже известно, смог бы запросто. Так что промолчу, пожалуй. В конце-то концов, раз уж непричастность Бессонова к убийству дяди установлена, то все гадания относительно использования им дядиного наследства особого смысла вообще не имеют.