— Конечно, — наклоняет голову вперед, волосы перекрывают его глаза, — тебе это не нужно. Понимаю. Как скажешь. Отвезу вас домой, — бросает на меня последний взгляд и договаривает: — Но сына я никогда не оставлю. Не надейся на это.

Не успеваю ему ответить. Издали дома слышится детский крик.

Давид срывается в коридор первым, я бегу следом. Голос сына слышится со стороны бассейна, что был всю неделю закрыт. Давид говорил, его почистить нужно и фильтры обновить. Вчера мастера были и, пока воду набирали, дети резвились и с нетерпением обсуждали, как будут учиться плавать.

Влетаем в широкое помещение вместе. Мишка срывается с края, щучкой ныряя под воду. У меня хватает сил на короткий вскрик, чтобы осознать происходящее. Впереди в голубом мерцании слабо барахтается дочь.

— Не-е-ет… — я рвусь к ней, но Аверин тормозит рукой, одним жестким взглядом приказывает стоять на месте и сам ныряет за малышами.

Секунды, пока он вытаскивает обоих на край, для меня растягиваются в ленту Мёбиуса, душат, сбивая с ног.

Мишка тянется к Юле, но Аверин коротко просит его посторониться. Несколько выверенных движений врача, дочка взмахивает густыми ресницами и, откашливаясь, бросается Давиду в объятия.

— Папа-а-а! — сипло протягивает она. — Я так испугалась…

— Все хорошо, — Аверин, облегченно выдыхая, хлопает ее по спине, и я замечаю, как его сильно трясет, а капли на щеках не вода вовсе, а слезы. — Зачем же без меня полезла в бассейн, Юла? Я же запретил… непослушная.

— Я гуляла, — дрожит малышка, прижимаясь к нему щекой, обнимая ручками. — Поськольсьнулась…

Все происходящее выматывает меня так, что я с трудом помню, как мы приходили в себя, обсыхали, пили чай и собирались… домой. Я даже позволила детям взять игрушки, что подарил им Аверин. Они его любят, не стану разрушать эти чувства. Чтобы не выть от боли, абстрагируюсь от реальности, буквально отключаюсь. не хочу ничего не испытывать, пытаюсь забыть все…

Только непонимающие слезы на глазах дочери, почему мы вернулись в старую квартиру, и заставляют меня очнуться, но изменить что-то я не в силах.

Давид не задерживается. Оставляет пакеты в коридоре, обнимает деток и, не прощаясь со мной, уходит.

Сначала я стою неподвижно, тупо глядя на входную дверь, а после колени ломаются, обрушивая на меня такой поток горечи, что приходится спрятаться в ванной и давиться своей болью, пока не станет тошно.

— Мам… — хлопает по двери Миша. — Там кто-то пришел.

— Я сейчас, — стирая слезы, выбираюсь в коридор. — Спроси, кто.

У Миши испуганные глаза и бледный вид.

— Он сказал, что наш папа…

— Что?

Ласточка. Наши дни

Когда я выхожу в коридор, Мишка его уже впустил. Юла стоит в проеме комнаты и настороженно смотрит на Сергея.

— Ну, привет, женушка, — усмехается Житний, распахивая объятия, будто я сейчас, как примерная дура, брошусь к нему. — Из-за меня ревешь? Не реви, вернулся я.

— Я. Тебе. Не жена, — бросаю тихо и Мише показываю взглядом, чтобы забрал сестру и сидели в комнате тихо.

— Жена-жена, дорогая, — он стягивает щегольские перчатки, расстегивает ворот дорогой дубленки и достает из кармана мои утерянные когда-то документы. — Убедись, — и бросает паспорт мне под ноги.

Унизительно, но я приседаю, чтобы раскрыть страницу и увидеть штамп.

— Не было этого!

— Может, и не было, но кто проверять станет? — он выгибает бровь. Подстригся, похож на модель с обложки да только во взгляде все то же коварство.

— И что тебе нужно? Ты же понимаешь, что не имеешь на меня никакого права…

— Имею, — смеется, — Ласточка… — гнило так произносит, что меня аж пробирает. — Съемочки нужные насобирал, большего и не нужно, чтобы держать тебя на крючке. Дернись, и детей никогда больше не увидишь. Они на мне записаны, и никакие тесты не докажут, что малец не мой сын, поверь…

Сотрясает от ужаса. Из одной ловушки в другую. За что?

— Что ты хочешь?

— Для начала… — подкрадывается, я пячусь в сторону кухни, но не успеваю. Крупная ладонь впечатывается в щеку, откидывая меня к двери ванной. — Пошла вперед…

— Сергей… — я помню, что умолять нет смысла. Однажды так уже было. После той ночи боли и родилась Юля.

— Признавайся, сука, ждала меня?

Я мотаю головой и шепчу:

— Опомнись, здесь дети… — на зубах катается железистый вкус, губа разбита, а кожа лица горит огнем.

— Мои дети, — ехидно скалится. — Они поймут. Папа просто соскучился за своей бабой.

— Отойди от нее! — сын появляется за спиной Житнего, вооруженный шваброй.

— О, против отца выступаешь? — Сергей медленно поворачивается.

— Ты мне не отец.

— Неблагодарный, — бывший замахивается и откидывает сына в угол кухни. — Ладно. Живи. Но еще раз рот раскроешь — не поздоровится. Понял?

Я бросаюсь к Мише, прячу его за собой.

— Что тебе нужно?

Он окидывает меня холодным прищуром, будто содрать кожу собрался.

— Собирайся. Проедемся, — бросает через плечо и уходит в ванную вымыть руки. — Найди что-то приличное, — возвращается быстро, я не успеваю и опомниться. Я думала, что никогда его не увижу, надеялась, верила. — И не вздумай меня позорить на людях. Кривое слово только скажи, детей не увидишь больше. Понятно объясняюсь?

Прижав дрожащего сына к плечу, киваю. Юляшка не показывается, я молюсь. чтобы и дальше пряталась в комнате.

— У тебя минут пять на сборы. Я жду в машине.

Житний выходит. Его каблуки стучат по паркету, размазывают по чистому полу грязь.

— Топор, следи за мальцами, — летит приказ, — чтобы не влезли никуда. И никого в дом не пускать, пока не вернусь.

— Сделаем, босс, — насмешливо отвечает грубый мужской голос.

Мы выезжаем с парковки, а я будто попадаю в воронку прошлого. Все повторяется. Снова и снова. Предательство. Уговоры Житнего уехать, спрятаться, а после жить с ним, мол, чувства утихнут, все получится. Я, дура, верила. Слепо так. Да потому что надежда, что в людях еще осталось что-то светлое — не покидает меня.

Когда мы приезжаем на место, у меня на мгновение темнеет в глазах. Дом отца.

Такой же огромный, светлый и… чужой.

— Зачем мы здесь?

— Сейчас все увидишь, дорогая женушка.

— Я тебе не…

— Рот. Закрой, — холодно, без эмоций, но меня пробирает жутким страхом. — Или не доживешь до самого интересного.

— И что ты сделаешь? — бросаю, а сама пытаюсь в голове найти выход. Да и не понимаю, что ему нужно.

— Терпение… — выходит из машины, оставляя меня на несколько мгновений в тишине, обходит авто спереди и распахивает дверь. — Папочка ждет тебя, — и протягивает мне ладонь.

Коридор, где я когда-то шлепала босиком, ковер в гостиной все тот же, что купила мама в Греции, и картины, что отец собирал — все с водопадами. Любил он падающую воду.

И его кабинет. В глубине дома, в самом, как мне в детстве казалось, темном месте.

Отец сидит в кресле, привычно за своим столом. Седой, худой, изможденный. В локте торчит капельница, рядом стойка, и капельки лекарства стекают по прозрачным трубкам. Медсестричка, молодая и худенькая, увидев нас, быстро убирается прочь, а отец переводит пустой взгляд на меня.

И он на миг оживает. Чтобы тут же погаснуть.

Он задыхается, пытается что-то сказать, беспомощно царапает столешницу сухими пальцами.

Я неловко стою напротив, заломив руки. Сергей остается где-то позади.

— Папа…

— Не держи зла, дочка, — шевелит беззвучно губами тот, от которого пряталась и всю жизнь боялась. — Я тебя… — вдыхает на остатке сил, — всегда ценил.

Его смерть подкашивает ноги, я хочу броситься к нему, помочь, но Житний вдруг оттягивает меня.

— Э, нет, он мне живым сто лет нужен. Стоять.

— Я не понимаю, — пячусь, оглядываясь. Дверь открыта, но не думаю, что меня выпустят. — Что тебе от меня нужно?

— Да уже ничего, — он хладнокровно отходит, достает что-то из кармана куртки и поворачивается ко мне, направляя пистолет в мою грудь. — Мне нужна была только твоя фамилия. Только и всего.