Время шло. Безразличие к отцу росло пропорционально любви к Соколовскому. Парадокс. Сам того не зная, Степа любил и ненавидел одного и того же человека.

Было больно, но у меня ни разу не возникло желания рассказать Степе правду. Зачем? Мой мальчик уже разочаровался в отце. Отнять у него еще и кумира казалось мне слишком жестоким. Хотя мама была категорически против молчания. Но против моего решения ничего не предпринимала. Она воспринимала меня как мать и позволяла следовать собственным решениям, даже если считала их ошибочными. Назвала меня маленькой обиженной девочкой. А я и была ею. И где-то в глубине души ею и осталась.

— Я никогда тебе не врала, Степа. Даже когда говорила, что он логикой не блещет. Теперь ты сам в этом убедился. У Матвея Соколовского до сих пор развита только мускулатура. До прокачки извилин, видимо, очередь так и не дошла.

Не хочу оскорблять Соколовского, но ядовитая язвительность буквально сочится из меня. Слышала бы меня мама, представляю, как укоризненно бы она поджала губы и неодобрительно покачала головой. Удивительно, что спустя годы она продолжала любить эту сволочь.

Несмотря ни на что.

Так и слышу ее голос: «Вы были просто незрелыми, Зоя. Никто не виноват. Не надо копить в себе злобу и отравлять ею окружающих. И уж тем более Степу. Мальчик вообще не при чем. Заложник ситуации».

— Расскажи мне все, — решительно потребовал Степа, а внутри меня оборвалась струна, удерживающая на месте сердце, и оно рухнуло в пятки, заставляя их отстукивать чечетку на линолеуме.

— Степа… Ты и так все знаешь, я рассказывала тебе сто раз, ничего не скрыла. Разве что имена…

— Значит, расскажи в сто первый. Тем более, что теперь я все могу представить в лицах.

— Ладно, — выдохнула я, а бумажная обертка на цветах оглушающе зашуршала — так сильно я стиснула его дрожащими пальцами. — Только букет поставлю в воду.

— Серьезно? Букет в воду? Его букет!? Выброси эти долбаные цветы в окно!

— Еще чего! Букет мой. И разве могут цветы быть хоть в чем-то виноваты?

Степа резко вздохнул, хмуро и задумчиво на меня посмотрел, поджав губы, но ничего не ответил, а скрылся за дверью. Щелкнул светом. А я поплелась в кухню доставать трехлитровую банку, потому что в единственную имеющуюся в доме вазу можно было поставить разве что букетик ландышей.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Цветы пахли восхитительно. Их лепестки были нежны и цветом и наощупь. И так бессовестно мне нравились, что я злилась сама на себя, дорожа ими, словно драгоценными камнями.

Глупо, конечно.

Но разве можно чего-то еще, кроме глупости, ожидать от беспросветной дуры? Дуры с ай-кью сто сорок. Нонсенс! Но и такое бывает.

Подумать только!

Матвей Соколовский вернулся.

В город. В мою жизнь. В мое сердце.

С широкой улыбкой и букетом цветов. И я одновременно так зла и так рада, что никак не могу определиться с вектором собственных чувств. Куда направить? Что главнее?

И теперь больше всего на свете я боюсь двух вещей. Первое — что он снова исчезнет и теперь уже навсегда. Второе — что он никуда не денется из наших жизней. Такая вот дихотомия внутри меня.

Огромный букет на скромном кухонном столе смотрелся чужеродно. Мне регулярно дарят цветы. Профессия обязывает, так сказать. Но это первый раз, когда их подарил Матвей. Я ненавижу их за то, что они случились так поздно, и обожаю, за то, что они все же есть.

Я вся соткана из противоречий и неуверенности. Из боли и любви. Из горечи и надежды. Из веры и разочарования.

За окном непроглядная тьма, и даже мутные люмены старых фонарей не способны разогнать ее по отдаленным участкам.

Делаю глубокий вдох и, словно на плаху, иду в комнату Степана. Нам предстоит долгий и серьезный разговор.

Когда вхожу, то замечаю, что Степа оделся и сейчас внимательно таращится в зеркало, изредка стреляя глазами по развешанным в комнате плакатам своего кумира.

Мой очередной нервный вдох-выдох не приносит хоть сколько-нибудь облегчения.

— Он другой в жизни, — тихо говорит мой мальчик, хмуря свои идеальные брови.

— Другой, — соглашаюсь, в споре нет никакого смысла, потому что Степа прав.

На постерах Матвей — идеальный боец. Горячий, поджарый, загорелый. В соблазнительных капельках пота на ровной загорелой коже. Глаза яркие, пронзительно синие, зубы выбеленные, прическа — волосок к волоску. Освещение на снимках подчеркивает всю красоту и мужественность его проработанного рельефного тела. Соколовский излучает уверенность, силу, позитив, целеустремленность и независимость. Волю к победе. Успех. Обаяние и власть. Не сравнить с утренним его состоянием — заметно помят, будто ночь не спал, небрит, даже шея покрыта колючками, под глазами — тени и лучики морщинок. Глубокий залом между бровей, которого нет ни на одном из отфотошопленных снимков. Сердитый, дерганый и как будто слегка сумасшедший.

Степа отходит от зеркала, в котором когда-то триста лет тому назад я прихорашивалась, собираясь на очередное свидание с Соколовским, и устремляет все свое внимание на меня.

Нервничаю и трушу смотреть в его синие глаза. Начинаю заправлять Степину кровать, чего не делала с тех пор, как парню исполнилось шесть. Взбиваю подушку, до фанатизма разглаживаю морщинки на стеганом покрывале.

— Все, хватит! Прекрати, — не выдерживает Степа и берет меня за руку, — Сядь.

Вдох-выдох.

Подчиняюсь. Забираюсь с ногами на заправленное одеяло и кутаюсь в халат. Мне зябко, и тело дрожит, хотя и не уверена, что это от низкой температуры. Наш дом, хоть и старый, но топят хорошо.

Степа выходит и через пять минут возвращается с моим пледом и горячим мятным чаем.

— Давай все сначала. И по порядку.

— Ну, давай.

Кутаюсь в плед, делаю несколько маленьких обжигающих глотков, чувствуя, как разливается тепло по пищеводу, и думаю, с чего начать в этот раз. Между мной и Степой всегда были легкие отношения. Помимо той самой родственной связи у нас сложилась еще и дружба. Наверное, все дело в возрасте. Я и по сей день не особо эмоционально зрелая, а Степа, напротив, очень рано повзрослел. Даже мы с Соколовским, умудрившиеся так залететь в свои шестнадцать, не были такими зрелыми. В любом случае, у нас с сыном часто случались откровенные разговоры. И сейчас он не услышит ничего нового. Я действительно честно рассказала ему свою историю, не выдумав в ней ни строчки.

Не знаю, зачем ее повторять снова, но вижу, что для Степы это важно. Может быть, ему, как и мне, сложно ненавидеть Матвея. А если учесть, что всю свою сознательную жизнь Соколовский являлся кумиром моего мальчика, то … Вряд ли возможно в один миг трансформировать восхищение в презрение.

Думаю, именно поэтому Степа хочет снова услышать нашу короткую, но весьма насыщенную историю, в которой безымянный и безликий главный герой, наконец, обрел реальные черты.

Впервые вместо «ОН» я буду говорить «Матвей Соколовский». Впервые назову и другие имена. Абстрактные действующие лица заиграют яркими красками и выйдут в центр, оттесняя меня в сторону. Сегодня я больше не главное действующее лицо. Сегодня я на вторых ролях.

Но стоит ли огорчаться?

Я собираю всю волю в кулак и, коротко вздохнув, начинаю свою историю. Банальную историю о первой любви и предательстве.

— Так влюбляются только в шестнадцать, — начала я, глядя, как в окне начинает заниматься заря, и такой густой непобедимый еще пятнадцать минут назад мрак уже обреченно расползается по кустам и ямкам. — По крайней мере, я прожила уже еще столько же и даже больше, но ничего подобного так и не испытала…

Прошлое

— Зоя, ты влюбилась, — улыбается мама, встречая меня в коридоре со свидания с Матвеем.

Нашего первого свидания. С нашим первым поцелуем.

— Мам, он такой… красивый. И хороший. У него такие глаза! Синие-синие! Как небо! Он мне так нравится, что все замирает внутри. За руку меня держит, а мне кажется, отпустит — и я улечу в космос!