Это все не может быть тем, о чем я думаю! Просто не может быть! Так не бывает. Должно быть другое объяснение!

— Ты сменила фамилию?

— Да. Уже довольно давно.

— Ты Свиридова?

— Я Свиридова.

Она Свиридова. И она Павловна. В той могиле точно ее отец. Но я не оставляю попыток найти иной вариант.

— Ты вышла замуж? Этот Павел, он… он твой муж? А Степа… Степа пасынок?

— Ученик. Любовник. Брат. Пасынок. Мне просто интересно, как далеко ты можешь зайти в своих предположениях? И сколько еще предусмотрено вариантов в твоей бедовой голове?

— Только один…

— Ответ всегда был только один. И я уверена, ты знал его с самого начала. С той самой минуты, как только увидел Степу.

— Зоя, но он слишком взрослый, чтобы быть твоим сыном. Во сколько бы тогда родила его? В шестнадцать? Ты не могла родить в шестнадцать!

— О, да неужели?!

— Мы учились в десятом классе!

— Точно.

— Зой, стой!

— Я стою, стою.

— Это все правда? … Степа… он… Он наш?

— Вот еще! С чего бы ему быть «нашим»? У нас с тобой никогда и ничего не было, ты сам заявил об этом во всеуслышание. Степа — мой.

— Но…Но это было всего один раз! Один единственный. Как такое возможно? Кто вообще беременеет в самый первый раз?

— Два дебила не умеющих предохраняться?

— Но мы предохранялись!

— О, да неужели?! Волшебным словом «я успею»?

— Зой, это шутка?

— Ага. Ты пошутил, а я семнадцать лет смеюсь, не уставая.

— Зой…

— Ладно, Матвей. Холодно очень. Я пойду. И ты иди. Чего уж теперь ворошить прошлое. Да и утро вечера мудренее. Тебе надо отдохнуть, выглядишь, честно говоря, ужасно.

Я в очередной раз смотрю, как черная пасть подъезда поглощает хрупкую, но такую прямую спину, оставляя меня в звенящем одиночестве, с вибрирующей от шока грудной клеткой, с трясущимися коленями и руками. Назойливая черная муха в моей башке вылетела наружу через сквозное пулевое отверстие от разрывной истины, произнесенной, наконец, вслух.

Степа мой сын.

Его родила Зоя в шестнадцать лет.

Она забеременела, потому что я не позаботился о ее безопасности.

Она любила меня, а я бросил ее одну.

Я бросил их одних.

Внимание!

Официальное заявление: я — мудак!

Зоя Данилина (Свиридова)

За все прошедшие годы я представляла себе наш разговор, пожалуй, миллион раз. В его различных вариантах Зоя Свиридова непременно вела себя отстраненно, гордо, надменно, равнодушно. Или, наоборот, кричала, плакала, бросалась оскорблениями, обвинениями и претензиями. Менялись обстоятельства диалога, время года, общее настроение и объяснения Матвея. Боже, я выдумала сотни вариантов оправданий его поступку. Я выдумала сотни вариантов его наказания. О, я проявила несвойственную мне фантазию, размышляя о причинах и мотивах, пока не пришла к выводу, что подобные мысли просто-напросто разрушают меня и мешают жить.

В дни наивысшей точки отчаяния я даже представляла, как гордый и непобедимый чемпион Соколовский ползает в ногах моего сына, вымаливая прощения, как когда-то и мой отец.

Знаете, очень сложно забыть свои чувства и ощущения, если хотя бы раз перед вами в искреннем порыве падали на колени. Сначала двухметровой волной тебя с головой накрывает жуткое смущение, вперемежку с неловкостью, стыдом и даже страхом. Потом, когда первые эмоции схлынут, ты внезапно и остро ощущаешь безграничную власть над человеком, словно находишься на несоизмеримой с ним высоте и держишь в собственном маленьком кулачке его жизнь. А сразу после изнутри, разрастаясь до вселенских масштабов, тебя окутывает невыносимая жалость.

И опустошение.

По крайней мере, так было со мной, когда внезапно появившийся на пороге квартиры отец захотел добиться моего прощения во что бы то ни стало.

Но не то, что Павел Свиридов упал передо мной на колени, заставило простить отцу ошибки, нет. Скорее то, что привело мужчину к подобному поступку.

Отчаяние. Боль. Сожаление. Сокрушение. Мучительные терзания совести. А еще покорность и принятие собственной недостойности, моральной неполноценности, глупости, трусливости. И осознание полной своей ненужности. Состояние, когда под гнетом собственного самоанализа гордость разрушается до состояния пыли. Становится ничтожной. Незначительной. Бесполезной. Потому что от человека не остается в данный момент ничего, кроме чувства вины.

Вот чем мне хотелось наградить Матвея.

Бесконечным чувством вины.

Когда я увидела их со Степой у подъезда, сцепившихся мертвой хваткой, на секунду показалось, что они просто обнимаются. Сердито так, крепко, по-мужски. От этой глупой мысли сердце, вопреки логике и разуму, мигом затопило волной радости, ведь Степа никогда не ведал отцовских объятий.

В том есть и моя вина.

Наверное, в глубине души, с того самого момента, как столкнулась с Матвеем у Дворца спорта около пяти дней назад, я подсознательно начала готовиться ко всему. В особенности к тому, что теперь Матвей точно станет частью нашей жизни. Частью Степиной жизни.

Но вот к чему я не была готова, и не прорабатывала ни в одном из своих сценариев, так это к тому, что Матвей за все эти годы даже не допустил малейшего шанса, что на свет появился наш ребенок.

Ни одного шанса.

Хуже того. Он, кажется, даже не вспомнил, что я вообще говорила ему о задержке. Не вспомнил! Для него наличие взрослого сына стало полной неожиданностью. Шоком. Новостью за пределами понимания.

Это точно было так, потому что сыграть настолько реалистично удивление и поражение даже не всякому актеру под силу.

Кажется, до последнего момента Матвей все ждал и надеялся, что я улыбнусь и скажу «Шутка!».

Его реакция для меня нелогична!

Сколько процентов у вероятности того, что Матвей тогда так и не узнал о моей беременности? Каковы шансы на то, что информация прошла мимо него, учитывая, что я лично написала ему сообщение и получила ответ, в авторстве которого ни на секунду не засомневалась?

Гораздо меньшие, чем шансы на то, что данные воспоминания просто вылетели из головы Соколовского вследствие многочисленных ударов по голове, что совершенно его не оправдывает.

Во время нашего разговора я на удивление чувствовала себя, как бы это выразиться… правильно. Все, что происходило в этот момент, было правильным и словно снимало с моей души огромный булыжник.

Противоречивое чувство. Ведь сейчас все в несколько раз усложнилось, но вместе с тем мне стало намного легче. Наверное, то же самое испытывают преступники, что под гнетом мук совести идут на чистосердечное признание.

Трясущимися руками открываю дверь и вхожу в квартиру. По влажному воздуху и специфическому аромату чувствую, что Степа варит гречку с курицей. К горлу медленно подползает тошнота. Искренне не понимаю, как мой сын способен в таких количествах употреблять кашу, которую я могу добровольно в себя впихнуть не более, чем раз в полгода или вообще никогда.

Меня ощутимо потряхивает, наваливается усталость и апатия — неминуемые последствия снижения адреналина в крови. Однако, тумблер внутри меня, дребезжавший несколько последних дней (а может и лет) в ожидании, наконец, щелкнул, переключился, выровняв напряжение.

Как говорится, карты вскрыты, господа.

Осторожно втискиваюсь в нашу маленькую кухню и присаживаюсь на табурет у стола. Внимательно наблюдаю за своим таким взрослым и одновременно юным сыном, перенявшим от меня привычку усиленно заниматься домашними делами в периоды крайнего волнения.

Меня не было от силы пять минут, а Степа уже разобрал пакеты из магазина, вымыл фрукты и сложил их в корзинку на столе, подготовил нарезку из свежих овощей и теперь, закинув на плечо полотенце, одной рукой снимает отвратительную бурую пенку в бурлящей гречке, а другой сыплет соль в куриный бульон.