Спустя 31 год после перенесения крепости на Баянту в Кобдо было учреждено Управление по делам дербетов, олетов, мингитов и других племён, живущих в округе Кобдо, и почти в то же самое время находящиеся в крепости китайские войска были возвращены назад за Большую Стену. Только во время восстания Дунган (1869–1872 гг.) сюда были стянуты серьёзные военные силы, но крепость и маймачен сильно пострадали, потому что повстанцы уничтожили ряд домов администрации и разрушили и разграбили почти весь маймачен.

После подавления восстания Кобдо разросся достаточно обширно, тем более что рядом с китайцами здесь осело достаточное количество российских купцов. Но в 1912 г., во время отделения северной Монголии от Китая, Кобдо пережил тревожные дни и был захвачен монгольскими войсками, организованными Джа-ламой[15], а руководимые Сурун-гуном. Победоносный монгольский отряд уничтожил тогда почти все китайские магазины, а китайцы в количестве около тысячи, из которых погибли почти сто человек, должны были покинуть Монголию. Однако подобно, как и в Улангоме, вернулись они сюда, воспользовавшись Первой мировой войной, и снова начали ростовщическую торговлю. Крепость имела теперь такой сильный гарнизон, что часть его выслали в Урянхай, где он исполнял службу при комиссаре Ян-Чу-Чао.

Когда в 1921 г. начались волнения в восточной Монголии, китайский амбань в Кобдо коварно старался внести некоторые раздоры между российскими купцами и наплывающими в Монголию из России беглецами. Китайские солдаты, поощрённые, по-видимому, своими начальниками, становились просто агрессивными, пока, наконец, однажды ночью не устроили погром европейцев. Несколько россиян были убиты, остальные, оставив имущество на произвол судьбы, убежали в одном белье (это произошло зимой) в отряд есаула Кайгородова на Улан-даба.

Кайгородов тотчас же двинулся на Кобдо и вскоре захватил его, но большая часть китайских войск вместе с амбанем сумела бежать в сторону Улан-даба. Бегство происходило так быстро, что Кайгородов завладел только частью каравана, увозящего награбленное имущество россиян.

Кобдо, во время моего пребывания там, представлял собой настоящие руины. На улицах были видны следы недавних боёв; много домов превратились в развалины, а в степи валялись трупы, наполовину обгрызенные собаками и волками. В городе и крепости крутилось множество вооружённых солдат, не было также недостатка в монголах обоего пола.

Кайгородов занимал со своим штабом дом амбаня, здесь же определили мне квартиру. Есаул Кайгородов был типичным сыном Алтайских гор: монгольские черты лица, скошенные чёрные глаза, смотрящие пронзительно; он был среднего роста, коренастый и ловкий. Как родовитый теленгит, он обладал большим авторитетом среди своих земляков. Будучи ярым противником большевизма, борясь с постоянно распространяющейся в окрестностях Бийска революцией, находил он помощь у теленгитов, благодаря чему счастливо уходил от всяческих засад, которые устраивали на него советские войска. Вытесненный, наконец, в горы, долгое время он отсиживался со своим отрядом, состоящим из отличных стрелков, на Чуйском тракте и здесь громил большевиков вплоть до 1920 г. Окружённый со всех сторон превосходящими неприятельскими силами, не мог он принять открытого боя по причине скудного количества амуниции, таким образом, он со своим отрядом перешёл напрямик через горы и остановился только в границах Монголии. Достойным помощником есаула был поручик Смолянников, известный в отряде, благодаря необычайной смелости и предприимчивости.

Кайгородов охотно согласился на взаимодействие с отрядом, стоящим в Улангоме, обещая тотчас же подготовить соответствующие письма капитану Попову.

Я был уже готов к дальнейшей дороге, когда из Улясутая прибыл гонец, привёзший письма от генерала, барона Унгерна. В этих письмах генерал сообщал о захвате Урги, провозглашении Монголии независимым государством, а Богдо-гегена — императором, он также поручал Кайгородову вести мобилизацию россиян, пребывающих на территорию округа Кобдо, и формирование отрядов. Со своей стороны Унгерн обещал всяческую помощь, а также прислал в Кобдо пушку со значительным запасом амуниции.

Наиболее всего заставил меня задуматься приказ, санкционированный Богдо-гегеном, призывающий определить значительные пространства земли, подходящие под возделывание хлебных зерновых культур и поселение на них россиян-земледельцев, не пригодных для военной службы. Было видно, что новая власть в Монголии хочет гарантировать себе запасы продуктов питания, получаемых до сих пор из Китая, а вместе с тем рвёт старую монгольскую традицию, считающую копание земли за тяжёлый грех, всегда сопровождающийся гневом божеств.

Письма Унгерна вызвали понятную сенсацию, потому что разъясняли ситуацию в Монголии, а также разные, порой самые противоречивые, вести, кружащиеся по степям.

Забрав копии писем генерала, я выехал в Улангом, преодолев 250 км дороги в течение неполных 18 часов. Тотчас же направился к капитану Попову, отдал ему письма и рапорты.

Однако теперь я почувствовал, что охватила меня сильная усталость, которую я не мог победить; 22 дня, проведённые в седле, почти без отдыха, сделали своё дело. Я отправился отдыхать и несколько десятков часов проспал беспробудным сном.

Спустя пять дней после возвращения, получил я приказ отправиться в Улясутай с целью разузнать там соответствующую информацию, а также мнения по рапорту о положении нашего отряда. Я выехал в сторону Байта в сопровождении только одного партизана, который должен был мне служить переводчиком. После полной ночи путешествия по тяжёлой, покрытой снежными заносами дороге, добрался я до российской фактории, где в доме колониста, живущего там с семьёй, провёл в обществе людей неимоверно культурных и гостеприимных целый день. Вечером выехал почтовыми лошадьми и на рассвете был уже в Хангельцике, где встретил поручика П., посланного сюда из Улясутая с целью формирования партизанского отряда.

Хангельцик расположен в горах на территории хошуна Ачиту-вана и известен своими прекрасными пастбищами. Здесь я провёл два дня. В течение этого времени завязал знакомство с князем Ачиту-ваном. Познакомился здесь с колонистом Л. и его 30-летним сыном, называемым попросту Ванечкой. Молодой Л. слыл в целом западном крае просто необыкновенно учтивым и верным своему слову человеком и пользовался среди монголов огромной симпатией и уважением.

На другой день после моего прибытия в Хангельцик пришло известие, что сойоты, живущие на реке Тэс, ограбили Ачитуванский монастырь, в настоящее же время движутся в направлении Хангельцика. Поручик П. во главе своего отряда направился навстречу противнику. Стычка закончилась разгромом сойотов, которых частично отбросили вглубь степей, частично же взяли в плен.

На следующий день я двинулся в дальнейшее путешествие. Дорогой заехал к князю Ачиту-Вану, чтобы помочь ему в мобилизации монголов. Ачитуванский хошун является одним из наиболее богатых лошадьми. Эта местность, хотя и гористая, но покрыта травой, доходящей до колен, поэтому также здесь, кроме отличных экземпляров домашних коней, встречаются стада диких ослов, тёмной масти с чёрной полосой, идущей вдоль хребта. Охота на этих животных считается, скорее, спортивным занятием, показывающим ловкость и силу охотника.

Стада, состоящие из нескольких десятков или нескольких сотен животных, ведёт старый жеребец. При смене пастбища стадо высылает авангард, который изучает окрестность, уведомляя остальных куланов, можно ли двигаться вперёд.

В случае нападения волков стадо группируется в кольцо, середину которого занимают жеребята и матери, неспособные к борьбе, остальные же встают передом к врагу и отбивают атаки.

Многократно я был свидетелем охоты на диких ослов, устроенной князем во время повторного моего пребывания в этих местах. Совершается она на специально вышколенных с этой целью верховых конях, оружием же охотнику служат длинные волосяные арканы.