Жгучая,

тянущая,

леденящая,

режущая,

мучительная,

рвущая на куски

боль.

Мышцы живота сводит судорогой. Но меня не рвет — нечем.

Глаза различают лишь пятна. Одни из них яркие. Другие нет. Все размыто.

Через нос в горло заливается мокрота. Хрип. Спазм. Кашель.

Шумящая в ушах вода заглушает интонации глубоких мужских голосов вокруг.

Чьи-то руки поднимают меня из полурастаявшей ледяной каши в моем хрустальном гробу, и мне кажется, что меня спасают из зыбучих песков. Криораствор липнет к телу, пытается затащить меня обратно в сырую могилу, ледяными пальцами хватается за кожу.

Меня кладут на что-то холодное, жесткое и плоское. Налицо надевают кислородную маску, и воздух, такой теплый, что больно дышать, напоминает моим легким, как нужно работать. Руки прижимают к коже что-то липкое, и почти сразу мышцы сводит судорогой боли.

Две руки мягко придерживают мне голову с двух сторон, а два пальца грубо разлепляют веки. «Нет, — думаю я, — больше никаких капель». Но — кап-кап! — ив глаза мне капает холодная жидкость. Мне больно, и я начинаю моргать, смешивая ее со слезами.

Потом грубые руки принимаются за мой рот. Сначала я не понимаю, что происходит, и позволяю им раскрыть его. Потом я осознаю, что что-то происходит, и в горло мне льется холодная жидкость — но я не знаю, что это, поэтому сжимаю зубы и пытаюсь трясти головой, но шея отказывается двигаться, и голова лишь слабо перекатывается туда-сюда.

Мягкие руки снова опускаются мне на голову. На меня смотрит лицо. Это мальчик — примерно возраста Джейсона, но выше, шире в плечах и мускулистей, чем был Джейсон. У него смуглая оливковая кожа, миндалевидные глаза цвета молочного шоколада с коричными прожилками. Красивое лицо, ему хочется доверять. Я смотрю на него, и голову пронзает острая боль — я отвыкла фокусировать взгляд.

Мальчик что-то говорит, и хоть мои уши еще не могут ничего разобрать четко, но голос у него добрый и успокаивающий. Он проводит пальцем по моей нижней челюсти, и я опускаю подбородок — кивок, да — и послушно разжимаю губы. На язык мне льется, обволакивая горло, теплый, вязкий сироп, на вкус почти персиковый, но с привкусом алкоголя. Боль чуть утихает.

Мальчик вглядывается мне в лицо.

— Ащсмытя пдмем, — говорит он. У меня не получается понять. Он кивает, словно обещая, что все будет в порядке, но это ведь невозможно — все не будет в порядке, как вообще хоть что-нибудь после такого может снова быть в порядке?

Мальчик берет меня за правую руку, грубые руки — за левую. И прежде, чем я успеваю заставить себя качнуть головой — нет! — они рывком приводят меня в сидячее положение.

Ощущение такое, словно я сломалась пополам.

Когда-то я была льдом.

Теперь я — боль.

— Мама? — хнычет девушка дребезжащим, застоявшимся голосом. — Папа?

Ее сияющие зеленые глаза снова закрываются, волосы цвета заката мокрым спутанным комом покрывают диагностический стол.

— Сколько она будет такой? — спрашиваю я.

— День. Может, больше. Она реанимирована не по правилам. Их нужно вынимать из криогенного контейнера до начала разморозки и помещать в реанимационную ванну, а не оставлять вот так оттаивать на столе. Чудо, что она вообще выжила.

С трудом сглатываю. Такое ощущение, что в горле у меня застрял камень.

Док разглядывает ящик, прикрепленный к трубкам, что были у девушки во рту.

— Кто-то нажал кнопку. Ее нельзя нажимать до того, как тело приготовят к реанимации. Она отключает питание, — он поднимает на меня глаза. — Она была отключена. Если бы мы опоздали… — переводит взгляд на девушку, — она бы умерла.

Черт. Желудок, свернувшись, падает куда-то в ботинки и там и остается.

— Вот так просто? Умерла?

Док кивает.

— Нужно сообщить Старейшине.

— Но…

— Тебе ничего не будет. Это же не ты сделал. Если честно, я рад, что ты оказался рядом. Старейшина сказал, ты начал изучать централизованное руководство. Вот в таких ситуациях и учишься быть лидером.

Грудь девушки поднимается и опускается, но это единственный признак жизни, который она подает. Забавно, без ледяного щита ее тело выглядит совсем по-другому. Она кажется меньше, слабее, беззащитнее. Лед служил ей доспехами. Теперь мне хочется оградить ее, прикрыть ее наготу, а не коснуться.

Я кладу руку ей на плечо, изумляясь тому, как различен цвет нашей кожи. Она открывает глаза.

— Холодно, — шепчет она.

Док опускает на нее глаза.

— Это все просто какой-то адский кошмар-

Мне хочется возразить: какой же это кошмар, если она здесь? Но вдруг я снова слышу хныкающий стон — в детстве у меня был ягненок, он блеял точно так же, тихо и жалобно. В горле снова перекатывается камень.

Док накидывает на девушку больничную рубашку (такую, знаете, с разрезом на спине), и она начинает рыдать, когда мы продеваем ее руки в рукава. Потом он накрывает ее одеялом. Глаза по-прежнему закрыты, и мне могло бы показаться, что она спит, но дыхание слишком резкое и неровное — она в сознании, и она нас слушает.

Мы почти не говорим.

Когда Старейшина врывается в комнату, в воздухе снова повисает страх. Он смотрит на нее, потом на меня, а потом на Дока.

— Это он?

— Нет! — тут же возмущаюсь я.

— Конечно нет, — отвечает Док. Потом поворачивается ко мне. — Он не тебя имел в виду. — И добавляет, снова обращаясь к Старейшине: — Это невозможно, ты знаешь. Ты просто параноик.

— О ком вы… — начинаю я, но оба не обращают на меня ни малейшего внимания.

— Произошел сбой, — объясняет Док. — Питание замкнуло, — он поднимает черный ящик, который был укреплен на контейнере. На нем все еще мигает тусклый красный огонек.

— Ты уверен? — спрашивает Старейшина.

— Абсолютно, — кивает Док. — Кому взбрело бы в голову спуститься сюда, отключить первую попавшуюся девочку и сбежать? Это был просто сбой. Оборудованию сотни лет. То и дело приходится что-нибудь чинить. Ей просто не повезло, я не успел вовремя заметить поломку.

Снова ложь. Интересно, часто вообще Док говорит правду? Он ведь только сегодня проверял ее криокамеру. К тому же он был очень взволнован до прихода Старейшины — и ведь сам мне сказал, что кто-то нажал на кнопку, чтобы отключить ее.

Девушка на столе стонет.

— Кто это? — спрашивает Старейшина, переключив внимание на девушку.

— Номер сорок два.

— Она…?

— Второстепенная.

— Эми, — хрипит девушка.

— Что? — встаю на колени рядом с ней, приблизив лицо к ее потрескавшимся губам.

— Меня зовут Эми.

Старейшина смотрит на нее. Эми открывает глаза — ярко-зеленый всполох, цвета молодой травы — но тут же закрывает их снова, болезненно сощурившись от света люминесцентной лампы.

— Твое имя несущественно, девочка. — Старейшина поворачивается к Доку. — Нужно выяснить, кто ее реанимировал.

— Где мои родители? — шепчет она задушенным болью голосом. Эти двое ее даже не замечают.

— Можно убрать ее обратно? — спрашивает Старейшина. Док качает головой, в глазах его прячется сожаление.

— Не замораживайте меня снова! — просит Эми, голос ее прерывается от страха. Связки подводят с непривычки, и она, умолкнув, заходится кашлем.

— Не могли бы, даже если бы хотели, — говорит Док Старейшине.

— Почему нет? У нас еще есть камеры для заморозки, — он бросает поверх плеча Дока взгляд в дальний конец комнаты. Я их раньше не замечал, но теперь откладываю в памяти — нужно будет осмотреть как-нибудь.

— Способность к регенерации сильно снижается от заморозки к заморозке, особенно если учесть, что реанимировали ее неправильно. Если снова положить ее в криокамеру, она может никогда уже не проснуться.

— Я хочу к папе, — хнычет Эми, и, хотя она уже больше женщина, чем ребенок, кажется сейчас совсем маленькой девочкой.

— Пора спать, — говорит Док. Из кармана он вытаскивает пластырь и открывает упаковку.