— Сестра из регистратуры сообщила мне о ее состоянии.

— О каком таком состоянии? — спрашиваю я, прожигая его взглядом. Однако это бесполезно — он на меня даже не смотрит. А вот Стила наблюдает за нами обоими.

— У нее бред. Как и у остальных пациентов здесь, — доктор ловко втыкает две иглы в ее левую руку и подносит третью к правой. Прижав пальцами кожу на сгибе локтя Стилы, он вонзает третью, «особенную» капельницу глубоко в толстую голубую вену. Стила ахает от боли.

Доктор говорил, что в третьей капельнице будет питательный раствор, но вместо этого на конце трубки оказывается пустой пакет, который постепенно начинает наполняться темно-красной кровью.

Я не успеваю подумать. Я просто отталкиваю доктора плечом с такой силой, что он отлетает к стене, и прижимаю к ней. Конечно, он куда больше меня, но на моей стороне вся сила моей ярости.

— Вы что творите? — ору я на него. — Вы сказали, что это будет раствор — и вместо этого качаете из нее кровь. Почему вы все время врете? Что вы скрываете?

Я заканчиваю орать, и палату заполняет тишина. Девять пациентов на койках бездумно смотрят в пустоту, не понимая, что вокруг что-то происходит.

Боковым зрением замечаю, что Стила, хлопая глазами, смотрит прямо перед собой и не обращает внимания на то, что я кричу во всю глотку меньше чем в футе от нее.

— Стила? — шепчу я.

Ничего.

Мы вернулись в учебный центр, и я чувствую себя пустым изнутри, словно модель «Годспида» в Регистратеке — нам обоим не хватает мотора, чтобы двигаться по жизни.

— Мы отстаем на двести пятьдесят лет? — еще раз переспрашиваю я. Слова эти колоколом бьют у меня в мозгу, заглушая еще звенящий в ушах ритм двигателя — жжж, бам, жжж.

— Примерно, — Старейшина пожимает плечами. — Мы должны были приземлиться где-то сто пятьдесят лет назад. По нынешним данным, до посадки еще лет сто. Может быть. Если топливная система продержится. Если не случится ничего непредвиденного.

— А если случится?

— Тогда корабль будет просто, так сказать, дрейфовать. Пока не остынут внутренние реакторы. Тогда потухнет солнечная лампа, и мы окажемся в темноте. Потом погибнут растения. А потом умрем и все мы.

На корабле нас всегда окружают люди, так что больше всего мы дорожим своими крошечными комнатами и минутами одиночества. И никогда раньше я не задумывался о том, насколько мы вправду одиноки на этом корабле. Нет никого, кроме нас. Раньше я всегда чувствовал, что мы связаны с двумя планетами, и, даже если ни до той, ни до другой так просто не дотянуться, все же они там, на концах невидимого каната. Но это неправда. Если у нас не получится, некому будет нам помочь. Если мы погибнем, некому будет нас оплакивать.

— Теперь ты понимаешь? — голос Старейшины возвращает меня обратно на борт корабля.

Я киваю, не совсем осознавая, что он меня о чем-то спрашивает.

— Вот почему ты — ты! — должен быть для них лидером. Сильным, уверенным лидером. Чума была не чумой. Это было то время, когда командир корабля рассказал людям правду о том, как долго еще придется лететь. Когда они узнали, что не доживут до посадки на новую планету, что не доживут даже их дети и внуки, что, возможно, не доживет никто… сам корабль едва не погиб.

Я поднимаю голову и смотрю на Старейшину. Лицо его расплывается — слезы мешают мне видеть ясно.

— Что случилось?

— Суицид. Убийства. Вандализм и хаос. Война и бунт. Они прорвались бы сквозь стены прямо в космос, если бы могли.

— Так вот она — Чума? Три четверти корабля — те, кто узнал правду?

Старший кивает.

— Тогда один из них, самый сильный духом, стал первым Старейшиной. Вместе с выжившими он придумал всю эту ложь. Чуму они придумали, чтобы объяснить массовые смерти следующим поколениям.

— Почему они выжили? — Как можно пережить то, что он мне рассказал? Потерять новую планету вот так — куда ужаснее, чем в тот, первый раз.

— Первый Старейшина заметил, что у большинства выживших были семьи… или они были беременны. Ради своих детей люди выдержат любые испытания.

Теперь я запутался. Запрокинув голову, пытаюсь собраться с мыслями.

— Ты говоришь, выжившие были беременны. Но разве не все женщины того поколения были беременны? Раз Сезон уже прошел…

Старейшина закатывает глаза.

— Я-то думал, девчонка тебе растолковала. Сезон установил Старейшина времен Чумы. До этого люди спаривались, когда им заблагорассудится. Одни были беременны, другие кет. Поколения были перемешаны. Старейшина разработал Сезон, чтобы быть уверенным, что все заводят детей одновременно. После того как заканчивается Сезон, мы говорим им, что они не увидят Земли. Зато увидят их еще не родившиеся дети. Этого достаточно, чтобы не вернулись хаос и беспорядки. У них хватает мотивации смириться с задержкой на одно поколение. А потом еще одно, и еще одно…

— Водяной насос на криоуровне… — начинаю я, обдумывая сказанное. — Но он ведь был в изначальной конструкции корабля?

Старший кивает.

— Да, был. Его использовали, чтобы жителям корабля поступали витамины. Но первый Старейшина придумал ему и другое применение…

Ухмыляясь, Старейшина идет через всю комнату к крану у дальней стены. Вынув стакан из шкафа над раковиной, он заполняет его водой, потом возвращается и ставит передо мной.

Я смотрю на него. Прозрачный, спокойный, понятный. Прямая противоположность ситуации. Мой первый инстинкт — выпить эту воду. В конце концов, фермершам она всегда помогает — и унимать малышей, и успокаивать взрослых.

И тут у меня чуть глаза не вылезают из орбит.

— Там ведь не одни только гормоны, да? — спрашиваю я, не отрывая взгляда от безобидной на вид жидкости. — Еще какая-то дрянь.

Старейшина садится на стул лицом ко мне. Между нами, разделяя нас, словно стена, высится стакан воды.

— Фидус.

— Что?

— Фидус. Такой препарат, его разработали после Чумы.

— Как он действует?

Старейшина кладет руки на стол ладонями вверх, словно прося милости или прощения — или, быть может, ему кажется, что он их дарует.

— Фидус делает так, чтобы эмоции людей не пересиливали их инстинкт самосохранения. Фидус контролирует чрезмерное проявление эмоций, чтобы не допустить новых смертей и разрушений.

К горлу подкатывает тошнота. Это неправильно. Каждый раз, как Эми металась по своей крошечной комнате и кричала, что все на борту корабля ненормально… я успокаивал ее, на самом деле даже не понимая, что она имеет в виду. Теперь я понимаю. На какой-то момент меня ослепляет волной ярости, и глаза буквально застилает красная пелена.

— Если фидус — в воде и он подавляет эмоции, то почему я сейчас взорвусь от долбаной ярости? — Я хватаюсь за край стола, сдавливая пальцами твердое, гладкое дерево. Интересно, хватило бы мне сил опрокинуть его на Старейшину?

— Ты злишься? На что?

— Это неправильно! Нельзя так просто отнимать у людей чувства! Убивая одно, ты их все убиваешь! Это из-за тебя у фермеров в головах пустота! Из-за тебя и этой дряни!

— Он не на всех действует.

— Он в воде! — ору я, грохая кулаком по столу так, что вода в стакане начинает прыгать. — Мы все ее пьем!

Старейшина кивает, взмахивая длинными седыми прядями.

— Но нельзя позволить, чтобы кораблем управляли слабоумные. Нужно, чтобы фермеры производили пищу, не задавая вопросов, но нужны и другие люди, такие, как ты, чтобы думать — по-настоящему думать.

— Больница… — с яростью вспоминаю я. — Все те, кого называют сумасшедшими. Никакие мы не сумасшедшие… просто на нас не действует фидус. Но почему… — Старейшина едва успевает раскрыть рот, как меня осеняет. — Психотропные. Ингибиторы. Они подавляют фидус, не дают ему влиять на нас.

— Нам нужны творчески мыслящие люди, — говорит Старейшина. — Нужно, чтобы ты умел соображать, чтобы ученые могли думать, чтобы разобрались с проблемой в топливной системе. Мы обеспечиваем генетическую предрасположенность — ты видел репликаторы ДНК, — а потом даем людям с врожденными способностями ингибиторы, чтобы подавить действие фидуса. Нам нужны ясные головы.