Деньги пошли на покупку их буйной фантазии и смекалки: дорогого товара в актерской среде. Я нуждался в совете людей, которые, обладая скудными ресурсами, могли превратить пустой помост или угол банкетного зала в лес, римский сенат, берег Трои. Притушив свечи и факелы, мы вошли в пустую библиотеку, поскрипывая половицами. Актеры, возбужденные, как школьники, избегали ловушек, на которые я им указывал. Мои театральные друзья, пораженные извивами и лестницами лабиринта, его настоящими, обманными и потайными дверьми, согласились внести свой вклад в имитацию будущей роскоши.

Они остались в крепости Фельсенгрюнде, но ночевали в своей повозке (мой обергофмейстер не потерпел бы негодяев и сводников под «его» крышей), а днем трудились над античными бюстами и пустотелыми скульптурами. Я с удовольствием работал среди этих самоучек, раскрашивая деревянные столбы розовыми и белыми прожилками и, таким образом, превращая их в мраморные колонны. Здесь мне снова понадобилось умение Людольфа Бресдина выстраивать ложную перспективу (это была наша последняя очная встреча: через десять лет шальная пуля, направленная не иначе как дланью Господней, вышибет ему мозги), и он охотно работал вместе с актерами, которые лепили на стенах волюты, тимпаны и латинские фризы.

Чтобы герцог не догадался о нашей бурной, кипучей деятельности, на протяжении трех недель мы каждый вечер устраивали представление во дворе замка. Дважды, когда шел дождь и небо было затянуто тучами, герцог отметал возражения Морица фон Винкельбаха и отдавал банкетный зал на потеху труппе. Он обожал низкопробные фарсы, наш высокомерный патрон, и целую неделю заказывал пантомиму по «Фаусту», прыская и хлопая каждый раз, когда Папа Римский получал по шее или Испанского Короля дергали за бороду. Этот бенефис прекратился, когда усталые от однообразия актеры заменили короля Испании на Императора; губастый заказчик в негодовании поднялся с места и ушел в свои покои. Мефистофель вцепился в плечо Фауста, Фауст повис на Императоре, а Император закусил бороду. Но ваш рассказчик действовал быстро и умно – сумел остудить герцогскую ярость.

К концу этих трех недель отделка большинства помещений библиотеки была закончена: стены были либо расписаны сценами из «Эклогов» и обожаемого герцогом рыцарского романа «Тристан», либо задрапированы разношерстными тканями – это были сценические декорации, задники, которые ждали будущих экспонатов. Из Обюссона прибыли гобелены, мы развесили их в вестибюле и зале приемов. Работа моих декораторов завершилась, они могли ехать, что с удовольствием и сделали, поскольку устали от замка, от его мрачных стен.

Попрощавшись с актерами (и в последний раз обняв моего дорогого Людольфа Бресдина), я махал им с зубчатой стены. Даже когда они скрылись из виду в лесу и безжалостный ветер развеял их гомон, я еще долго махал рукой, чувствуя себя одиноким, как никогда.

Мои последние гости прибыли тем же вечером. Они приехали в закрытой карете, сопровождаемой двумя телегами с товаром и небольшим вооруженным эскортом. Я встретил их на Вайдманнер-платц – в этот раз в одиночестве, – велел конюхам заняться лошадьми и посочувствовал новоприбывшим, когда те пожаловались на усталость и ноющие зады. Их было двое: обе – бледные, тощие, средних лет. Их лица были испещрены оспинами. В тех местах, где пот смыл с кожи пудру, остались желтые полосы. Венецианцы, они были более привычны к качке гондол и плеску воды у берегов каналов, нежели к зубодробительной тряске конных повозок.

– Герцог уже ждет нас? – спросил один из них.

– Герцог неважно себя чувствует и не хочет, чтобы его недомогание передалось столь важным гостям. Позвольте мне предложить вам – и вашим людям – напиться и отдохнуть с дороги.

Они приехали из самой Венеции и привезли с собой те предметы роскоши, которые берут напрокат для свадеб своих дочерей даже самые скромные жители плавучей республики. Я должен был щедро вознаградить этих господ за такую жертву, поэтому, сверх обещанного, я добавил еще два кошеля из герцогской казны, чтобы быть уверенным в их осмотрительности, – я не мог допустить, чтобы придворные пузыри прознали о моих источниках.

Распорядившись насчет кормежки для слуг, я отвел венецианских купцов на улицу Вергессенхайт, в свое прежнее обиталище. Конечно, сырость не стала для них потрясением, но они все же кривились и старались не прикасаться к покрытым плесенью стенам.

– Скажите, что вам надобно, синьор Грилли, и мы уедем. Между нами не возникло той теплоты, какая бывает у земляков. Тосканцы и венецианцы – разного поля ягоды: первые обожжены солнцем, привыкли к высоким холмам и бегу облаков; вторые – тщеславны, земноводны и жадны.

– Покажите, что вы привезли, – сказал я, – и я не стану вас задерживать.

Я до сих пор могу повторить весь список. Он включал кресла из резного мугельского дуба, богатые турецкие ковры, парчовые подушки, изукрашенные зеркала, инкрустированные рубиновым стеклом, карту мира по Ортелиусу, шелковые розы, тюльпаны и лилии, четыре терракотовых льва, нуждавшихся в покраске, клетку для попугая, небесную сферу на подставке, вышитые золотом салфетки, отрезы синего сукна и еще около дюжины наименований. На столе выстроились блестящие башенки монет. Купцы никак не могли успокоиться, они сжимали подбородки, крутили кольца на пальцах, перешептывались на своем болотном наречии – соперники, ставшие друзьями по несчастью, – и вздыхали, как будто каждая сделка казалась им истинным самопожертвованием.

– Спасибо, господа, – заключил я, осенив их чернильными пальцами. Мы погасили свечу и вышли, опустошенные, в синеву рассвета. Повозки венецианских торгашей покинули замок, лишившись значительной части поклажи, но сами купцы предпочли сон в своей тряской карете лишнему часу в компании улыбчивого карлика.

Герцог пребывал в мрачном настроении. Он пересаживался из кресла в кресло в частной приемной, дышал часто и сбивчиво и, кажется, даже не замечал непорядка в одежде. Его жирное лицо обрюзгло, подбородок зарос щетиной. В ответ на мою попытку вывести его из оцепенения – я описывал, как идут дела в библиотеке, – он не поднял свой свинцовый взгляд выше моих колен.

– Уйди, – пробормотал Альбрехт Рудольфус.

– …А в Длинном коридоре мы сделаем… Ваша светлость? Глаза герцога застило усталостью.

– Пожалуйста, – сказал он, – уходи.

Проглотив оскорбление, я поклонился и удалился. В Риттерштубе меня отловил Мориц фон Винкельбах.

– Герцог вас отослал, герр Грилли?

– Да, на сегодня мы с ним закончили, герр обергофмейстер.

– Он удручен, вы заметили? – Развалившись на обоих подлокотниках кресла, его брат помахал у себя под носом.

– Не в моих правилах пытать человека о его настроениях, – сказал я, пытаясь напустить на себя надменности.

– Значит, вы ничего не слышали?

– О чем?

Мориц фон Винкельбах впился в меня взглядом.

– Об императоре.

– О скорбной потере, – подхватил Максимилиан, – и о счастливом приобретении.

Винкельбахи поджали губы: видимо, ожидалось, что я буду ползать на коленях, умоляя их объяснить, что происходит.

– Герцог, – заявил я, – находится в прекрасном расположении духа, если спросить мое мнение.

Я поспешил к двери и дал знак страже открыть ее. У меня за спиной, в темном омуте Риттерштубе, Мориц фон Винкельбах дал волю смеху. До того, как закрылась дверь, я услышал, как он говорит брату:

– Похоже, сказочки этого Грилли начинают его утомлять. Пиная камешки, я вернулся в мастерскую в южной башне и попытался заняться своими проектами. Мои помощники, заметившие перемену настроения своего учителя, примолкли, втянув головы в плечи. Я подозвал их к столу, дал денег и послал в восточное крыло, чтобы они подмазали слуг и разузнали что к чему. Когда через пару часов мои честные шпионы вернулись, деньги были все еще при них.

– Совсем ничего? Никаких слухов? Все молчат?

Мои информаторы подняли глаза и заскулили, как наказанные щенята. Позже я распорядился, чтобы их на три дня посадили на хлеб и воду.