— Никогда же! Никогда ты не догонишь меня, проклятая! Вот дерни за веревочку свой линялый казенный халат, сбрось, погляди, ты иссохлая вся, страшна и стара ты, мерзкая! А я прекрасен, жесток, молод, сравни нас, неразумная ты!

И он скинул одежды, и старуха закричала, как хищная птица, и рухнула замертво. К его ногам. Обрушилась иссохшими костями, лоскутьями дряблой кожи, седыми космами, бледными глазками.

О гнев золота моего! О остуда синевы моей!

И пошел он, опаляемый золотом своим, остужаемый синевою своею. Вот они склонились к нему: мерзкие зверовидные рожи зеленые, роняющие слюни алчбы. Тогда он открыл коробок и достал серебряные пули. Он стрелял в них, прямо в синие-золотые разумные глаза их. И ни разу не попал. А они, неповрежденные, склонялись над ним все ниже и ближе, и тогда он закричал им: «Я знаю, кто вы! Вы — послезимние, наконец проснувшиеся деревья, клубящиеся первой зеленью. Ваш зеленый дым — не опасен, не гибелен. Это морок первых ранних листочков по кронам вашим!» Но они мягким толчком положили его на землю. «Хватит бежать уж». И он лег легко, сразу смирившись, раскинул руки и ноги, он крикнул им последнее: «Убит я той зимой, той, не этой». А дымно-зеленые твари погрузили стальные когти свои в грудь ему и стали раздвигать грудину его с хрустом.

И раздвинули ее совсем. И хлынул из груди его сад белокипящий, сад груди его хлынул яростный, торопясь и ликуя и клубясь. И сад груди его залил весь мир. И все в мире умерли.

То зароюсь вся в снег, то как выпрыгну вся! Настораживаюсь, озираюсь. То играю снежком, то лежу, разленясь. Ушки мои домиком, лапки колечком, рыскаю рыскаю в родимом лесу моем саду моем неоглядном никого нигде нет я одна радость здесь умиление сама себе госпожа-государыня.

Опять про Марью! Опять про морду! Непроизвольно синею. Гляжусь в отражение: сама синяя, губы черные, глаза несусветно черные. А были серые. Это от напряжения черный зрачок разошелся и льет в наш светлый мир жгучую горечь мою. Грудь моя ноет зажатым рыданием, а снизу, из-под ног, сквозь ступни — вверх по жилам ног, через всю меня — навылет — оно.

Бью зубами и сейчас разорвусь, но нет же! брошусь к окну — подышать солнышком.

Веточка дрожит чистыми листочками у моего окна.

— Веточка, ты меня видела сейчас?

— Я-то тебя видела, а ты видишь — я дрожу?

— Ты дрожишь от лета. Здесь на высоте воздух гуляет, как хочет. Ты в завихрениях летних струений. Не то дело зимой — зимой воздух бескрылый, лежачий, и ты стоишь сонной палочкой. Ты дрожишь от жадности к лету.

— О нет.

— Отчего ты дрожишь, сучок?!

— Не от вида твоего синего дрожу я, а от ожидания.

— Какое ожидание содрогает тебя, милая веточка?

— Видишь же, высунься, нагнись по пояс, расплескайся волосами по ветеркам — вон я расту на твоем этаже на цыпочках. В щелке расту я уступа дома твоего. А подо мной гуляет высокий воздух. И надо мной гуляет высокий воздух. Я расту меж двух воздухов.

— И расти, милая. Здесь колодец двора голого. Будь ты садиком.

— Нет. Придут злые рабочие и вырвут меня. Потому что я впиваюсь корнями в камни дома твоего, и дом разрушается.

— О, милая, впивайся на здоровье. Им не добраться — здесь узко и высоко.

— О, я дрожу, они поднимут голову и увидят меня. И залезут.

— Послушай, я сама человек, я знаю язык людей. Я поговорю с рабочими, я дам им взятку. Они напьются на мои деньги вина, полезут, упадут и убьются.

— Рабочие от тебя от самой задрожат, как я дрожу от рабочих.

— …?

— Потому что ты вся синяя!!

— Ветка, ты дура! Летние летания воздуха так недолги, только они и нужны для жизни твоих малолетних листочков! Не думай о гадах-рабочих, не смотри вниз, дрожи только от ветерков, а я выкуплю твое лето. Я отдышусь хорошенько, порозовею, причешусь и выйду ради тебя к рабочим, поболтать, отвлечь и увести.

У Марьи есть дочь Зина и внучка Жопа. Зина лысая, а Жопа тупая. У Жопы есть жених: полуМ-полуГармонь. Гармонь воевала на фронтах СССР. Жопа тряслась, что убьют Гармонь на войне, и Жопа от Гармони не размножится. Но Гармонь сама убила беременную грузинку лопаткой по башке и вернулась к невесте своей — заждавшейся Жопе; абсолютно целая, наскучавшаяся Полугармонь, немного только притравленная каким-то военным газом, случайно утекшим из бурдюка на своих же бойцов.

Сама Марья — все та же, единственная новость — что у Марьи недавно начала расти мошонка. Все вначале перепугались, но постепенно привыкли.

Дочь Марьи, Сальмонелла (кое в чем Зина, ведь Жопа тоже отчасти Леночка), ну вот, дочь ее Сальмонелла тайно плюет в мою пищу, а я это знаю. Жопа же все время кончает курсы из «Вечерней Москвы»: массажистов, секретарш-маникюрш, намотчиков-аэробщиков и т. д. Жопа не прошла ни одного конкурса в мире. Притравленный войной за СССР (который все равно развалился), Жопин жених — Полугармонь работает молотобойцем: дробит за деньги людей. А, например, Сальмонелла в своих толстых очках работает снайпером — отстреливает воров с ночных заводов. Но Марья-то, мать ее, и есть вор!! У них все перепутано.

На самом деле все эти люди — самозарожденцы.

Ведь Марьин отец сдал в НКВД и расстрелял до смерти своего отца — богатого вдумчивого крестьянина, то есть Марьиного дедушку. Этот дедушка в руках сына непроизвольно синел лицом, пока не затих навеки.

А уж после этого сын в новеньких погончиках зачал Марью; зачиная ее, он тоже синел лицом и весь шевелился, потому что жизнь не хотела. Но вот Марья вывалилась в мир. А уж Сальмонелла родилась не только из Марьи, но и из безвольного человека с шестью пальцами. (Который даже и не знал, чего у него шесть пальцев-то!) Так и ходил себе, пошевеливал пальцами… Его-то рыжая и белоглазая Марья специально цапнула для размножения.

Женихаясь, Марья любила держаться за шестой палец жениха, шепча про денежки для гнездовья. А уж в гнездовье Марья и шестипалый тоже синели, шевелясь, трудно выбивая свое размножение. Пока из Марьи не вылезла с визгом Сальмонелла. А из нее (уже потом, когда Сальмонелла созрела) — шмякнулась Жопа.

И из Жопы тоже выскочит какой-нибудь крокодил, я знаю!

Не имея корней, кроме крови, эти люди столь коротконоги, что кажется, будто они ходят по пояс под землей. Вид такой: торсы их тут, с нами, а нижние части — в сырых недрах с безглазыми дождевыми червями. Зато торсы у них так широки, что на каждое плечо им можно поставить по холодильнику «Морозко»; итого — восемь холодильников на четыре персоны (включая Полугармонь). Им страстно, страстно, до исступления, нравится жить!

Если они пойдут с этими «Морозками» на плечах гулять на Патриаршие пруды, то все невольно расступятся еще на Вспольном переулке, как я расступаюсь в своей коммуналке, встаю на цыпочки на край, когда они идут. Но они все равно задевают меня своими тепловатыми телами.

Им нравится, что я содрогаюсь от их касаний.

…Бывало, Марья любила часами стоять без трусов по темным углам нашей коммунальной квартиры, терпеливо и робко ловя мой взгляд…

Кроме того, они внучки царя Николая Второго. (Кроме Полугармони: она — жених Жопы.) Они мне сами это сказали. Про царя. Вышли специально на Вспольный переулок, там у нас автомат под самыми ихними окнами, мои-то выходят в колодец двора, а ихние — на Вспольный. Ну вот, вышли на Вспольный и позвонили из автомата.

Я сняла трубку, говорю:

— Алле!

А они крикнули:

— Ты, там! Разалекалась! Мы внучки царя! — и отломили трубку.

Я долго слушала короткие гудки… Я думала. (У них правда все перепутано!) Убитый крестьянин и убитый царь: брызги крови убиваемых слились, и в питательной смеси самозародилась данная поясная семья. (Нижняя часть под землей.) Впрочем, что значит — под землей? Под Москвой нет темных недр почвы, нет темно-молчащих вод, нет мрака спящей, дышащей сама в себе— земли. Под Москвой светловатый воздух метро. Значит, их нижние части свисают в воздух. Если посмотреть вверх — то нижние части Марьи, Сальмонеллы, Жопы и Полугармони окажутся над нашими головами. То есть — это как раз верхние части, раз мы опять под ними. Их нижние части для нас будут — солнца. (У них действительно, действительно все перепутано!!)