Он вел бронетранспортер по предместьям Парижа, мурлыкая под нос «Марсельезу», а сидевшие в кузове бойцы орали старинную песню Легиона, заглушая своими голосами неописуемые звуки, доносившиеся из водительского отсека.

Транспортер беспрепятственно ворвался в ворот «Евро-Бисли», промчался по Бродвею и подкатил к крепостному валу. Здесь по-прежнему царила тишина.

— Надеть очки! — скомандовал полковник, как только впереди показался перекинутый через ров разводной мост. Бавар еще раньше нацепил очки на лоб, и теперь просто надвинул их на глаза. Потом нажал педаль акселератора и погнал машину вперед, крепко вцепившись в руль.

Колеса бронетранспортера прошелестели по асфальту, прошлепали по резине, уложенной поверх деревянного настила и, наконец, загрохотали по бетону.

Потом транспортер развернулся и, взвизгнув тормозами, клюнул носом. Полковник схватил автомат и распахнул дверь.

— Выходи! — распорядился он.

Солдаты торопливо посыпали из кузова, сбитые с толку полной слепотой.

— За мной! — крикнул полковник.

Возникло секундное замешательство, но потом раздалось хорошо знакомое громовое «пр-руф-ф-ф!», и солдаты как один повернулись на звук. Затем ноздри бойцов уловили ужасающий смрад, и отряд двинулся следом за его источником.

По свидетельству истории, двинулся он навстречу своей гибели.

В наушниках полковника раздавались приказы, отдаваемые с висящей в небе «газели».

— К северу от моста находится ниша, — говорил воздушный наблюдатель.

— Так!

— В нише начинается лестница.

— Так!

— Эта лестница ведет в Утилканар.

— Во имя Франции и Легиона! — вскричал полковник и ринулся вперед, оставляя за собой пахучий сырный след.

Как только его башмаки коснулись верхней ступеньки спиральной алюминиевой лестницы, полковник Жан-Гай Бавар остановился и принял героическую позу. Теперь с него можно было запросто писать портрет для вербовочного плаката.

И в этот миг, несмотря на то что глаза Бавара прикрывали непрозрачные очки, окружающее внезапно окрасилось алым.

Впоследствии солдаты, уцелевшие в мясорубке «Евро-Бисли», разошлись во мнениях относительно того, какой именно цвет принес им бесславное поражение. Кому-то вспомнился алый, другим — малиновый, третьи клялись, будто бы их страх имел цвет киновари.

Полковник же увидел красный. Свет просочился сквозь изоленту, словно лазерный луч, и вонзился в сетчатку глаз Жан-Гая, оставив ощущение удара. Мозг полковника, воспринявший зрительный сигнал, наполнился жарким пламенем.

Душу его вмиг захлестнула дикая злоба, ненависть к проклятой судьбе, превратившей его, мужчину в самом расцвете сил, в одинокого бездетного человека, не имевшего иной семьи, кроме французского Иностранного Легиона. В этот момент Жан-Гай люто ненавидел Легион и все, что было с ним связано. Он ненавидел свое подразделение, служившее ему прибежищем от мира, который был не в состоянии его выносить.

Полковник Бавар издал яростный вопль, развернулся и принялся палить с бедра.

Он не слышал, как пули вылетали из его автомата. Крупное мускулистое тело полковника содрогалось от плотного огня, открытого подчиненными, которые тоже увидели красный свет, хотя одним он показался алым, другим — малиновым, третьим — киноварным.

Они не видели полковника, но обоняли его, и долгие годы сдерживаемой ненависти выплескивались из их ртов в виде цветистых ругательств, а из дул винтовок — в виде стремительных свинцовых пуль.

Полковник Жан-Гай Бавар так и не понял, что опрокинуло его на спину. Он повалился на лестницу, а пули бойцов все еще раздирали его тело на куски.

Тем временем оставшиеся в живых солдаты, глаза которых по-прежнему застилала красная пелена, обратили оружие друг против друга, мстя сослуживцам за мельчайшие оплошности и воображаемые обиды.

В подземелье замка, в самом чреве Утилканара, главный инженер «Евро-Бисли» Род Читвуд снял палец с кнопки, помеченной надписью «оптикрасный».

— Я не смогу удерживать парк до скончания века, — обеспокоенно пробормотал он. — Энергия уже на исходе.

Перед тем как очнуться на больничной койке, Римо Уильямс грезил о своей матери.

Он никогда не знал матери, но несколько месяцев назад ему явилось видение, и он увидел женское лицо. Полузабытое воспоминание подсказало ему, что это — мать. Она велела ему разыскать отца, но кто его отец, не сказала.

Во сне мать пыталась ему что-то сообщить, но слов Римо так и не разобрал. Бледные губы женщины шевелились в соответствии с произносимыми звуками, однако стоило Римо напрячь слух, как в глаза ему ударил яркий свет.

Было утро, но внутренние часы Римо подсказывали ему, что уже миновал полдень. Даже во сне белый мастер Синанджу продолжал счет уходящим часам. Впрочем, солнечный свет, заливавший комнату с белоснежными стенами, свидетельствовал о том, что сейчас утро.

Потом пришли воспоминания.

Римо рывком приподнялся на подушке, и окружающий мир завертелся колесом.

В тот же миг с жутким грохотом распахнулась дверь, и Римо тотчас зажал ладонями уши, которые внезапно стали такими же чувствительными, как и кожа у него под ногтями.

— Лежебока! Лентяй! Просыпайся!

— Чиун?

Мастер Синанджу сорвал с постели одеяла и простыни.

Римо схватился за голову, пытаясь остановить белые стены, кружившие перед его глазами.

— Что случилось? — хриплым голосом спросил он.

— Ты поддался злым чарам!

— Неужели?

— Не упрекай себя. Тут нечего стыдиться.

— Секундочку. А что произошло с тобой?

— Ну конечно же, я тебя спас, — бесстрастно произнес Чиун, как бы не желая говорить о пустяках.

Римо бросил на него свирепый взгляд.

— Чиун?

Но мастер Синанджу, пожав плечами, повернулся к ученику спиной, и тот ничего не понял.

— Тебя ведь тоже задело, разве нет? — сказал он.

— С чего ты взял? — нехотя отозвался Чиун.

— Потому что в противном случае ты сейчас рассказывал бы мне о том, какое хорошее чучело получилось из Дяди Сэма.

— Я запрещаю тебе произносить это имя.

— Ты уже говорил со Смитом?

— Еще не успел, — откликнулся Чиун, повернувшись к Римо.

В палату вошла женщина-врач лет пятидесяти. В руках она держала блокнот на дощечке, а на шее у нее болтался стетоскоп. Привлекали внимание ее рыжеватые волосы, забранные в пучок.

— Я вижу, вы очнулись, — произнесла она.

— Не смейте прикасаться к моему сыну. — Чиун загородил ей путь.

— Я же врач.

— Вы женщина! Так не годится.

— Между прочим, когда вы поступили к нам в отделение, я осматривала и вас тоже, — заметила та.

Чиун налился сочно-малиновым цветом и стал похож на рассерженный водогрейный титан. Не хватало только пара, который валил бы из его ушей.

Женщина обошла Чиуна, надела стетоскоп и приложила плашечку к груди Римо.

— Меня зовут доктор Джефферсон, — представилась она. — Как вы себя чувствуете?

— Что с нами случилось? — спросил пациент.

— Я думала, вы мне расскажете. Из вашего приятеля не удалось выудить ни слова.

Чиун громко фыркнул.

— Я не приятель, а отец.

— Приемный, — поправил его Римо.

— Так кто же из вас приемный? — уточнила женщина.

— Вот он! — в один голос выпалили ученик с учителем.

— Что вы запомнили последним? — осведомилась доктор Джефферсон.

— Зеленый.

— Что именно?

— Просто зеленый цвет. Злобный зеленый цвет. Я его возненавидел.

— Он вас испугал?

— Видимо, — признался Римо.

Чиун приложил ладонь к своему черному вельветовому кимоно с красной каймой и произнес:

— Он не ведает страха. А уж я — и подавно.

— То-то ты мчался прочь от фургона, словно мышь от кошки, — хмыкнул Римо.

— Ложь!

— Когда вас нашли, вы оба лежали без сознания в луже собственной рвоты, — сообщила доктор Джефферсон.

Римо улыбнулся.

— Хорошо, что на мне было чистое белье. — И спросил, на сей раз уже серьезнее: — Как вы это объясняете?