Утром он лежал бледный, тихо постанывал. Галатея попробовала поднять ему голову, но он взмолился:

– Не нужно! Весь мир переворачивается…

– Создатель, ты заболел?

– Еще как!.. Голова разламывается. Ох, за что я мучаюсь?

– Что мне нужно сделать для тебя, создатель?

– Ох, не знаю… Разве что снова превратиться в камень.

Галатея не поняла:

– Зачем?

– Ох, не знаю… По голове как будто кто молотом бьет…

– Я хочу понять, – сказала она медленно, – что с тобой случилось? Я самая совершенная на свете женщина… Так ведь? Я самая совершенная на свете женщина, я твоя жена, а ты вчера обнимал другую, старую и некрасивую, очень порочную. Ты умеешь мыслить и говорить логически, но дрался с пьяными крестьянами, пил безумящий виноградный сок… Зачем?

Он неподвижно лежал лицом вверх, бледный, похудевший. С закрытыми глазами.

– Все-таки я сумел сделать тебя, а не бог, – сказал он тихо. – Был такой миг…

– Что с тобой, создатель?

– Это верно, создатель… Сумевший создать более чистое и светлое, чем я сам. Я слаб духом, грязен, похотлив, труслив и драчлив. И все-таки создал тебя… Странное я существо.

Она ощутила тревогу, хотя он говорил тихо и бесцветным голосом. Ее руки уже привычным движением положили его голову себе на колени, провели ладонями по лбу Пигмалиона.

– Ты мне не ответил, – сказала она.

Он повернул к ней лицо, и она поразилась отчаянию в его глазах.

– Любимая, – прошептал он, – чистая моя, нежная, зачем ты пришла в этот мир? Ведь сделал тебя не я. Тебя создала моя исстрадавшаяся по красоте и чистоте душа, измучившаяся в этом мире грязи, обмана, скотства, грубости. Но я – это не только душа, я – больше… но это большее не все столь чисто и свято…

Он попытался встать, но она прижала ему голову.

– Я еще не могу жить одной душой, – сказал он яростно. – Сволочь я, но не могу, не получается! И ни у кого в нашем городе не получится. Да, наверное, и на всем белом свете. Грязь во мне – тоже я. У души есть свой голос, но он есть не только у нее.

Он все же поднялся и теперь ходил по мастерской; его шатало, он хватался за подставки с комьями глины, та рушилась на пол, а он не замечал, его водила чужая сила; и Галатея поняла, что отчаяние дергает им как куклой, отчаяние смотрит из его глаз.

– Я сорвался в обычность, – сказал он горько. – Да, в обычность… Ты создана моим вдохновением, что выше меня! Это есть у нас, людей, есть…

– Но если ты знаешь, – сказала она, – знаешь, как жить правильно и красиво…

Она поднялась с ложа, прошла к трону и села там, зябко укуталась. Он в трех шагах от нее жадно пил из посудины, в которой размачивал глину. Когда оторвался и поставил сосуд на место, то по подбородку и рубашке сбегала струйка грязной желтой воды.

– Знаю, – сказал он, и в тишине скрипнули зубы. – Наступить слабостям на горло! Жить, как надо, как положено, а не так, как хочется. Но… не радует меня такая жизнь, не радует! А почему, сам не знаю…

Она в тревоге следила за ним, а он метался по мастерской все быстрее. Его движения стали лихорадочными, все валилось из рук, пальцы дрожали.

– Но если отсечь в себе худшее?

– Нет! Мы, эллины, никогда себя не принуждаем. Смирять себя, обуздывать, ограничивать? Сделаться твоим рабом? О нет! Нет!

Он уже кружил, как в припадке, и вдруг рухнул, упал лицом на ее босые ступни, прижался губами к розовым пальцам с розовыми ноготками.

Галатея дотянулась до губки, смочила в уксусе. Его лоб был горяч и влажен, она бережно вытерла его лицо.

– Что с тобой?

– Ты солнце… Солнце, до которого не дотянуться. Я мог создать, но не могу владеть! Как мне жить, чтобы дорасти до собой же созданного?.. Ты родилась из моей лютой тоски… Родилась потому, что я живу в грязи, понимаю это, грежу о чистоте и святости! И чем глубже меня засасывает, тем отчаянней цепляюсь за мечту… Ты создана такой прекрасной лишь потому, что жизнь моя черная!

– Создатель, опомнись! Что ты говоришь! Я рядом с тобою…

– Я, слабоумный идиот, что я говорю? Я тебя никогда не отдам, спасу в любой беде, не пожалею за тебя жизни…

– Бедный мой, – прошептала она. – Да, ты не бог.

– Не бог!

– Ты выше, чем бог. Ты – человек…

Голос его, хриплый и исступленный, упал до шепота. Он все прижимался губами к этим нежным, таким дающим силу пальчикам.

И вдруг ее пальцы начали твердеть.

Я катил его, упираясь плечом, руками, подталкивая спиной, содранная кожа повисла как лохмотья, руки в ссадинах, едкий пот выедает глаза. И вдруг я услышал голос:

– Сизиф!

Наискось по склону поднималась молодая женщина. Кувшин на голове, красивая рука изогнута как лук, в другой руке маленькая корзинка. Женщина улыбалась мне губами, а еще зовущее – глазами, ее смуглое тело просвечивало сквозь легкую тунику.

Я остановился, упершись плечом в камень. От моей пурпурной царской мантии остались лохмотья, ноги дрожали от усталости. Сам я дик и грязен, как последний оборванец.

Женщина подошла ближе, наши взгляды встретились. У меня стало сухо во рту, а сердце заколотилось чаще.

– Сизиф, – сказала она певуче, – нельзя же все время тащить и тащить этот ужасный камень! Что за блажь?.. Царям многое позволено, но ты уж слишком… Ушел, а у нас совсем не осталось красивых и сильных мужчин. Ну таких, как ты. В тебе есть нечто, кроме мускулов, сам знаешь…

– Знаю, – ответил я внезапно охрипшим голосом, – но мне так боги велели.

Я затолкал ногой под камень обломок дерева, осторожно отстранился. В груди кольнуло, когда пошевелил занемевшими плечами.

– Присядь, отдохни, – сказала женщина мягко.

Раньше я охотно останавливал взгляд на женщинах с ясными глазами. Таких было мало, но и те оказывались в конце концов только женщинами, и ничем больше. Эта же проще, немного проще, чуть выше кустика, но все же это женщина, которую я увидел впервые за долгое время, и я… сел с нею рядом.

Из кувшина шел одуряющий запах вина, корзину распирали хлебные лепешки, сыр, жареное мясо. Ее родители, сказала она, несмотря на знатное происхождение, работают в поле, и она несет им обед.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Ты достойная дочь, заботливая.

С первых же глотков хмель ударил в голову, а мясо хоть и гасило его, но сделало мысли быстрыми, неглубокими.

– Зачем боги велели тебе тащить камень? – спросила она.

– В наказание. За то, что так жил.

– А как ты жил? – удивилась она. – Разве плохо?

– Плохо. Необязательно быть человеком, чтобы так жить.

– Но как они это сказали тебе?

– Как?.. Как слышишь волю богов?.. Ночью вдруг просыпаешься от боли в сердце, от страшной тоски, от тревоги, что живешь не так, и слышишь страшный крик внутри, и слышишь громовый глас, повелевающий…

– Что? – спросила она, не дождавшись. – Что они велели?

– Глас богов загадочен. Они на своем языке… Мы лишь стремимся постичь сокровенное, ведомое им. Как повелели жителям страны Кемт возводить пирамиды? Гробницы тут ни при чем… Это их камень на вершине горы. А может, и не на вершине еще, но они выполнили волю богов, сделали человеческое, когда отказались от жизни червяков, когда обрекли себя тащить камень в гору…

Она не понимала. Спросила:

– Но почему ты решил тащить именно камень?

– Не знаю. Нужно было что-то делать немедленно. Жизнь уходила, как песок между пальцами, и я страшился ее никчемности. Но волю богов я, видимо, угадал. Боль не терзает грудь, не просыпаюсь в страшной тоске и в крике… Понимаешь?

– Нет, – ответила она. – Обними меня.

– Эх, только женщина…

Хмель стучал в мозг, а вымоченное в жгучих пряностях жареное мясо зажгло кровь и погнало ее, кипящую, огненную, заставило громко стучать сердце.

Земля качалась под нами, и мы оказывались между звезд. Древняя могучая сила швыряла меня как щепку, и я не скоро отпустил бы женщину, но она в какой-то миг взглянула на край неба, где солнце опускалось за лес, охнула и поспешно выкарабкалась из моих рук.