– Да, – согласился я. – Кто-то из великих сказал, что мы не врачи, мы – боль. Писателя без боли нет.

– Э-э, одно дело знать, другое – уметь навязать другим… Ладно, ты позванивай, а я продолжу… поиски заклятий. Скажем так!

Он бросил трубку, и я не тревожил его еще пару недель. Сам тоже не садился за работу. Наконец я набрал номер его телефона: у него было занято, минуло еще не меньше недели, и он позвонил мне сам. Из трубки донесся такой яростный голос, словно Володя на том конце провода грыз зубами трубку:

– Форма! Вот ключ!.. Умных мыслей много, но кто воспримет, если форма нечеткая? В идеале для каждой мысли должна быть одна-единственная форма. Сколько мыслей, столько изволь испечь и форм. Понял?.. Для каждого вина – свою бутылку! Демосфен однажды в юности попытался произнести речь, но люди, послушав его, над ним посмеялись и разошлись… Он с горя пошел топиться. Его друг актер остановил его и на берегу моря произнес все то, что говорил Демосфен, только облек его мысли в другие слова… Демосфен восхитился: его же мысль в иной словесной форме разила без промаха!

Мне нечего было возразить, но только для того, чтобы поддержать разговор, я сказал:

– Пушкин назвал пьесу «Моцарт и Сальери» трагедией… Сальери у него злодей. А злодею как не злодействовать? Но если бы не Сальери убил Моцарта, а Моцарт вынужден был убить – вот это была бы трагедия!

Володя так был занят своими мыслями, что даже не вникал в мои слова – он горячо говорил о своем:

– Учим в школе, учим в институте, что в грамматике три времени: прошедшее, настоящее, будущее, а я одних прошедших насчитал шесть, и всего у меня получилось больше сорока времен, да и это еще не все! Вот еще некоторые резервы выразительности! Прошедшее несовершенного вида – махнуть; совершенного – махать; непроизвольное – возьми и махни; произвольное – мах рукой, давно прошедшее – махивал, начинательное – ну махать… Верно?

– Верно, – согласился я. – Ну и что из того?

– Как что? Времена могут быть разные: длительное повторяющееся, давно прошедшее – хаживал, куривал, пивал, любливал, время бывает непроизвольным энергичным – приди, оно может быть прошедшим императивным – приходил, или прошедшим результативным – пришел. Вот где полная палитра, дружище! Я сажусь за стол! – кричал он в трубку. – Вот теперь у меня получится так, как у колдуна или волшебников!

Утром я поехал к нему. Володя встретил меня усталый; лицом почернел, нос заострился, глаза ссохлись и провалились в глубь пещер под надбровными дугами. В его комнате стоял тяжелый запах, словно бригада дюжих грузчиков три-четыре денька разгружала вагоны. Я открыл окна, приготовил кофе – на этот раз удачно.

Я ждал, когда он расскажет о своих творческих поисках, наконец Володя заговорил:

– Любая правильность читателя угнетает. Верно? Если умело зацепить, то на чувствах читателей можно играть, как на скрипке! И я скоро напишу! Ух, напишу! Это будет…

На меня дохнуло жаром. Володька был сухой и черный, словно прокалился и даже прокоптился в огне.

Я раскрыл было рот, чтобы узнать, какое произведение он пишет, но он опередил меня.

– Не роман, – сказал он медленно, – не повесть… Мне кажется, я отыскал абсолютную форму, но испробую ее сперва иначе…

– Напишешь заявление на квартиру? – попытался я блеснуть остроумием. – На дачный кооператив? Попросишь путевку в Монте-Карло?

Он посмотрел холодно, поморщился:

– Я мог бы и это. Поверь, получил бы. Но это – потом. Мы – литераторы и должны думать о своих литвещах в первую очередь. Я создам свой сверхроман, но сперва уберу этого подонка…

Я сразу понял, о ком он говорит, ужаснулся:

– Да ты что?

Он взглянул на меня с жалостью, усмехнулся.

– Не бойся, убивать не буду. Хотя, может быть, стоило бы. А в самом деле… О, какое удовольствие я получу от победы! Загоню его куда-нибудь к белым медведям на вечное поселение, буду всю жизнь тешиться победой.

– Как ты это сделаешь?

Он указал на пишущую машинку. Там торчал лист, уже до половины заполненный текстом. Возле машинки лежали страницы, густо испещренные помарками.

Я сделал шаг к столу, но он удержал меня.

– Не надо, – сказал он мягко, но глаза его победно горели. – Там еще черновик, но – уже действует. Сам чувствую. А я хочу тебя сохранить здесь.

И на сей раз мне пришлось покинуть его квартиру, не выведав тайны, к которой Володя стремился. А в последующие дни его не было дома. Я звонил почти ежедневно, мне отвечали соседки, что Володя еще не приходил. Тогда я набрал номер его телефона и опять узнал, что Володя дома не ночует…

Рано утром я поехал к нему на квартиру. Двери открыла Тамара Михайловна, самая старая из соседок; эта бабуля с любопытством оглядела меня.

– Где Володя? – спросил я, желая поскорее протиснуться, чтобы войти в его комнату.

– Уехал, милый… Совсем уехал!

– Куда? – удивился я.

– На Север!.. К простору, говорит, к белому безмолвию… Чудно говорил, но так хорошо, весь светился. Быстро так собрался, невтерпеж ему было. Даже двери не запер.

Я прошел мимо старушки, толкнул дверь его комнаты; там был прежний беспорядок, только на стене не было одежды. Пишущая машинка стояла на столе, а по столу были разбросаны листки бумаги.

Я на ощупь собрал бумаги, желание прочесть записи его последних дней было неудержимым, я бегом пронесся по коридору, во рту было тепло и солоно. Пальцы наткнулись на прокушенную губу.

Только краем глаза взглянул я на лист, вынутый из пишущей машинки! Всего пять-шесть строк о далеком Севере, о собачьей упряжке, мчащейся по плотному насту под россыпью звезд, о бескрайней белой тундре и бесконечности.

Задыхаясь от неведомой тоски, я выскочил на улицу.

По улице текла людская река, за бровкой проносились быстрые, как призраки, машины. Дома огромные, массивные, надежные, но страшная тоска сдавила грудь. Разве можно жить в душном городе из камня и железа? Разве не лучше уехать на Дальний Север, где еще не ступала нога человека?

Бывают люди, один вид которых вызывает неприязнь, хотя и трудно иной раз объяснить, чем это вызвано. Однако в арктических экспедициях добрые отношения просто необходимы. Мало ли в Заполярье побывало совершенно беспомощных горе-геологов, которым буквально приходилось нос утирать? И ничего. Утирали. Даже умилялись их беспомощности.

Но к Топляку, или, как он себя отрекомендовал, Александру Аскольдовичу, доброжелательно относиться было трудно. Нина стала называть вновь прибывшего как-то подчеркнуто официально – по фамилии, а Игорь ограничивался безликими местоимениями.

Их было трое в глубине горных отрогов Шпицбергена, в самом сердце массива Чернышова. Двое бывалых волков-геологов, которых, как говорится, ноги кормят, а теперь появился еще и этот спец, столичная штучка, не подходящий ни под одну из привычных категорий.

Обычные гости геолого-разведочных экспедиций – студенты-старшекурсники, которых на все лето отправляют в тундру, тайгу или пустыню. Немалая их часть, знакомая ранее с трудом геологов только по модным песенкам, отсеивается в первый же месяц. Иные держатся до поры до времени, чтобы потом на белом коне возвратиться в столицу. Попадаются горемыки, сбежавшие от прелестей семейной жизни. Есть даже простаки, алчущие вдали от цивилизации познать истину.

Нет, ни под одну категорию из неудавшихся геологов Топляк не подходил. Нина с раздражением рассматривала его полную фигуру. Топляк был рослым, массивным человеком, однако в силе уступал даже Нине, ибо был откормлен, а не мускулист. Лицо у него было холеное, розовое, с тонкой кожей и здоровым румянцем. Сразу становилось ясно, что в столице его питание было сбалансированным витаминами и калориями.

Избушку Топляк покидал редко, предоставляя снимать показания приборов своим бывалым полярным спутникам.

Однажды, когда все трое сидели возле жарко натопленной печки, Игорь не выдержал и спросил, стараясь, чтобы его голос не звучал слишком недоброжелательно: