Лишь волхвам да вождям доступно ныне древнее знание, лишь калики да бояны слагают былички о делах давних и сами же в них верят, и заставляют силой слов верить в эту придумку честной люд.

Через Сорочинские скалы путники перебрались с большим трудом, пестрые они, да больно острые.

— Просто чудом коня схоронил, — радовался словен, — Кабы знать, где проход — не полез бы ни в жизнь напрямик.

Заржал и скакун, когда, одолев последний склон, пред ними расстелились чистые поля, которым, казалось, нет ни края, ни конца.

Изумился словен раздолью широкому, как не дивился уж давно — просто любовь награждает человека совершенно иным зрением.

— Вот она какая, земля-красавица! Видывал я дальние моря, видывал чащи лесные, бывал в горах высоких да снегах. Не встречал лишь я доселе степных просторов. Говорят, что князь Владимир, Красно Солнышко, хоть и нравом крут, да не дурень вовсе — то с его руки, по его велению сторожат заставы богатырские эту землю от печенега, да хазарянина.

Не успел он так подумать, как почуял, дрожит земля. Огляделся волхв, не видать ли беды какой — и точно, слева на обзоре замаячили два силуэта. Присмотрелся — скачут витязи, блестят долгомерные копья, скачут — не иначе по его душу.

— Да, Шут с вами! — думает, взял и свернул навстречу.

Всадники это заприметили, и их кони умерили богатырский скок.

— Эй, кот! Тут гости пожаловали, ты подсоби мне, если что! — тряхнул он мешок.

— Раскинь мозгами, а уж потом буди по пустякам! — донеслось оттуда, — То, не иначе, дозор киевский. Будут сумы осматривать, на лапу просить. Вот и смекай!

— А ты не в курсе, кошачья шкура дороже веверки?[44]

— Нахал, а еще волхвом называешься! Ты пальцем в небо ткнул, и там бы неприятность нашел! Степь вона какая — одно слово, степища, да и то угораздило нарваться.

Скоро воины приблизились настолько, что словен сумел их хорошо разглядеть. Оба были высоки и статны, у того, что постарше, доспех показался ему проще, но надежнее. Кабы колол, наверное, уложил бы такого не сразу. Второй носил богатую злаченую броню, она выглядела поновее, наметанный глаз волхва не различил на ней никаких следов не то что ремонта — даже удары еще не ложились на нее.

— Кто таков будешь, путник-странничек!? Ты откуда держишь путь и куда тебе надобно? — окликнул Ругивлада тот, что помоложе.

— Погоди-ка! — прервал молодого сотоварища второй, — Если уж по писаному, так это нам сперва представляться надо. Мы стоим заставой крепкою на краю печенежской степи. А и могучи на Руси богатыри, но сильнее нет атамана нашего, храброго Ильи Муромца. А помощник ему первый — Добрыня Микитович, что из славной земли вятичей. Добры молодцы наши дружинники, все единой клятвой повязаны: «Не пропустим ни пешего ворога, вору конному нет пути на Русь. Зверь рыскучий мимо не проскользнет, сокол высь не пронзит незамеченным». Так, чего же ты, проезжий, стороною следуешь, не заглянешь на заставу богатырскую, не развяжешь тороки, не предъявишь сумы переметные, не почтишь атамана славного с есаулами?

— Я скажу вам по чести, по совести, мне таить от вас нечего, — говорил им тогда словен, — Сам я буду из Велика Новагорода, а гостил я давеча на земле славной вятичей. Нынче путь лежит в Степь печенежскую к хану ихнему Куре-басурманину. А везу я супостату диковинку от самого князя стольнокиевского — сильно дикого кота говорящего.

— Вот так встреча! Никак земляки! Я ж со Славны буду. Только говор у тебя не нашенский, не словенский говор у тебя, путник.

— Да, чего с ним лясы точить! — взялся за копье молодой, — Повели к Олешке! Там и спрашивать станем!

— Яки пес на своих не бросайся — зелен ты еще! То ж не на Киев едет, а с Киева, — приструнил соратника бывалый витязь.

— Я с Прусского конца, земляк, да по морю ходил немало, — объяснил Ругивлад, покосившись на клинок, но руны молчали.

— То-то и смотрю, лицо знакомое. Уж, не Велимудров ли ты сын?

— Он самый, но отец мой лет уж тридцать как в Ирии. А ты знал его, богатырь? — спросил Ругивлад, повнимательнее вглядываясь в собеседника.

— Как не знать! Славный он воин, вот только погиб зазря в морях чужедальних. Я мальчонкой был — Велимудр мне лодьи резал, так и плыли те кораблики по седому Волхову, а назад не возвращались… Брат-то его старший, стало быть, дядя твой, Соловьем прозванный — слыхивал, нынче он в большом почете, мил богам и вольным людям новгородским.

— В таком почете, что убит ножом предательским. Но об том не хочу молвить, то моя боль великая.

— Все там будем, земляк. Извини ты меня, служба цепная. Я-то в родном городе, почитай десять весен не гостил. Значит, говоришь, дело у тебя? Диковина заморская? А ну, покажи!

— Мне что? Больно зверь дикий — кабы беды не случилось! — отвечал Ругивлад, запуская руку в мешок.

— Дырявая у вас граница, друзья мои! Дырявая! — промурлыкал кот, и зевнул, прикрывая лапой пасть.

— Надо же? По-нашему брехать умеет? — поразились богатыри.

— Уж, кто брешет, так только не я! У вас там по тылам печенежские рати бегают, да башка Росланеева за ними гоняется! Ну, чего глаза раззявили, да рты выпучили? Броня крепка и кони наши быстры? — заговорил их чаровник.

— Мы чего? Мы ничего, — отвечал молодой, смущенно, поддашись мурлыканью лихоимца.

— Атаман до Киева подался, боярскую измену изводить, и Добрыня с ним. Третий год почитай жалование не плотют, подножным кормом живем, все развалено, разбазарено! — забедовал молодой, — А в головах ныне Лешка, поповский сын, есаул наш — он и недоглядел.

— Так, какого рожна вы мозги полощите? Сдалась нам застава! А ну, где здесь ближайший брод? Чай, не мальчик уж — не охота мне в Сафат-реке шкуру мочить, — продолжал Баюн чародейство начальственным тоном.

Владимир склонился над доской. Фигуры из кости неизвестного животного — говорили, будто у него, зверя дивного, два хвоста, спереди и сзади, — были позолочены. Таврели князю подарил богатый персидский гость, да называл их почему-то шатрангом, Владимир приказал мастерам выточить игру по образу и подобию заморской забавы. Когда высочайшее повеление исполнили — таврели начали триумфальное шествие по Киявии. Не было в столице такого боярского двора, где бы не держали на всякий случай клетчатую доску про запас. Глядишь — заглянет светлый князь, Красно Солнышко — будет чем высокого гостя потешить.

Сам Владимир догадывался о подобном лизоблюдстве, ибо толком играть в таврели умели немногие. Он же слыл весьма сильным игроком, хотя подозревал, слуги уступали господину из боязни.

Пуская кровь даже родным братьям, бабьей крови князь стеснялся. Поэтому, если не спалось, а у баб его многочисленного гарема, как на зло, месячные, коротал Красно Солнышко такие ночи за партией с Рахтой.

Этот старался изо всех сил и лебезить не умел, словом рос настоящим богатырем, за что князь Рахту и жаловал. Неплохо разбирался в защите и Волчок, но отрок не посмел бы напасть на боевые порядки хозяина. С десяток дружинников, обученных Добрыней Микитичем, как-то раз на торжественном приеме в честь Царьградского посла побили иноземных мастеров по всем статьям. Перевес киян был настолько велик, что с тех пор князь и впрямь гордился слугами, а все победители удостоились чести пировать в Серебряной палате.

Сам Микитич как-то сразился с одним германским конунгом. Подробности партии знал разве Муромец, тоже весьма неплохой игрок. Илья был несдержан на язык и под большим секретом проговорился в узком кругу, то-ли Сухмату с Бояном, а может, молодому дружиннику Рахте, что Добрыня-то Микитич ту первую битву на доске как раз проиграл в пух и прах. Богатырь долго дулся на атамана, но было поздно, миф о непобедимости Микитича развеялся, как дым. Муромцу верили в дружине, вот только всякий раз, игрывая с ним, богатырь Рахта почему-то просил Илью вновь поднапрячь память и восстановить подробности великого боя: