И тогда Ольга вновь обернулась к Седовласу, и ужаснулась, узрев Его истинный лик…

— Говорил же Радигошу, что силенкой он слаб! Не Ему, князю альвов, со мной Силою меряться! — раздался голос бога.

— Тяга Земли! Тяга земли! Будь она неладна. Вон, Святогор, тоже думал превозмочь, а нет — не вышло, сам в камень обратился! — под стать перелескам мелькали мысли.

Словен не щадил ни себя, ни кобылиц. Пятнистая пала, едва Девичье гульбище скрылось за обзором. Он пересел на гнедую и погнал, сливаясь с ней воедино. Но вот вдали померещилась темная полоска. Пустив лошадь шагом, словен прищурился. Заходящее слева солнце еще вполне освещало нивы, и волхв узрел темно-зеленую полосу могучих деревьев без конца и края. Чем ближе он подъезжал, тем шире и шире расползались дубравы, а вскоре и вовсе густой, непролазный лес преградил путь.

Спешился. Вечерело. В ночи тропу уж не сыскать, а соваться по такой темени да в самую чащу — бррр…! Заслышав журчание, он пошел на звук и вскоре набрел на болотце — не болотце, ручеек — не ручеек. Волхв решил остановиться здесь и спутал ноги лошадям. Вскоре уж весело потрескивал огонек — первый защитник от напасти.

Его слегка подташнивало — не ел, поди, со вчерашнего дня. А зря, зря отказался — Царь-Девица дело советовала! Он обследовал седельные сумки печенегов, и найденные черствые лепешки, уже мало пригодные для сытого, вполне удовлетворили измученного человека. Ругивлад решил, что завтра сменяет одну лошаденку в ближнем хуторе на какую-нибудь снедь.

Волхв потянулся к рунам, но предательски нахлынувшая усталость смежила веки. С трудом разодрав слипающиеся ресницы, словен подбросил веток в костер и извлек на свет последний, совсем иссохший пучок встань-травы. Нес с самой Арконы — говорили, она и мертвого поднимет. Нередко стебли вшивали в щит. Во время сечи, закусив его край, воин обретал новые силы, он мог довести ярь схватки до неимоверной, доступной, разве, богу войны.

Расходовать запас не хотелось, но на следующий день предстояло отмотать немало поприщ. Разделив листья на две равные доли, Ругивлад бережно завернул одну в ту же тряпицу. Вторая быстро таяла. В полузабытьи словен шевелил губами, но сознание волхва устремилось, как водится, в иные пределы. Там, в неясных снах, томительном сказочном полубреду он бился, как неразумная птица в силке, который расставил сам для себя. Что ж, и у воздушных кораблей случаются роковые пробоины!

Больно! Точно раскаленным железом по голому мясу: «Мне тяжело с тобой! Уходи! Оставь меня в покое!» — вновь и вновь истязали память героя жестокие Ольгины слова. Было ли это минутным настроением, а может, только лишь из желания подзадорить сорвался с милых губ смертный приговор.

— Я не связывал тебя никакими обещаниями, а если что-то вдруг неосторожно молвила сама — Ольга свободна от этого! Если б ты только знала, какая изощренная мучительная пытка придумана и исполнена тобой?! Я сдержу слово, и не моя вина, если надежды и мечты, увы, не осуществлятся. И сделал бы все, что ни попросишь, но вместе с тобой уходят Счастье и Удача. Наверное, и Жизнь? Ты убегаешь пугливой ланью по таинственным, недоступным тропам. Невесомая, ты ступаешь в прибрежную пену, но вечные морские воды скрывают след…

Я шел, движимый непонятной силой притяжения, к девушке, прекрасной и неповторимой, точно Любовь и Мечта. Словно норна,[57] ты вязала нить… Так, может, твой клубок волшебный? А в этих нежных пальцах чья-то судьба?

Высшее счастье в том, чтобы служить любимому человеку! Больше нет сомнений! И эту грозную великую силу я имел глупость отрицать? Но, всемогущие боги! Неужели, излечившись сам, я привил Ольге смертельную болезнь недоверия? И ты поверила в недолговечность, изменчивость всяких чувств?! Я хотел бы пасть к твоим коленям, и, обхватив, коснуться упрямым лбом, чтобы вымолить прощение. Ведь, единственное, в чем виновен — что не такой я, как ты представила.

И я оживал, исцеленный одним лишь твоим взглядом. Прости! Я слишком пожалел себя, узнав, что прекрасная звезда бросает вечный свет на кого-то другого. И Дорох мертв!

Люди стремятся на свет, дорога волхва всегда в потемках. Увы! Безмерное честолюбие и жажда мести снова влекут меня против всех. Теперь я слепо бреду за Чернобогом, чтобы рано или поздно сломать себе шею…

Очнулся он от ужасного грохота. Вскочил. Меч радостно прыгнул в ладонь, предвкушая забаву. Лошади испуганно бились. На востоке, где все ждали явления Красного Хорса, полыхали зарницы. Громы приближались, небо клубилось черными тучами.

Костерок тлел, угольки мерцали, отдавая последнее тепло. Словен швырнул туда остатки веток, но влажные, они не занялись.

— Снова ни капли! Не к добру это! Не к добру! — подумал он, взглянув вверх.

В тот же миг клинок стал меняться. Металл потерял блеск, по нему пробежали трещины, железо оделось в зеленоватую кору. Плоское стало округлым, меч вдруг сильно вытянулся, потяжелел… Да то и не клинок более? Он держал в руках посох — длинный, неуклюжий, словно копье.

Снова пророкотали громы и разверзлось небо. Над дремучим бескрайним лесом вспыхнул яркий рыжий огонек. Загудели ветра, стрибы гнули макушки елей да сосен, предвещая явление своего воеводы.

Огонек разгорался. Еще миг, опалив верхушки деревьев, раскатисто громыхая, мимо пронеслась удалая колесница Перуна. Бог лихо развернул тройку и, сжигая травы, она уж неслась по долам и полям. Громовержец правил, а за его мощной спиной угадывался ослепительно белый силуэт Хранителя — Радигоша.

Рука крепко сжала посох, холодный, как железо. Дерево слегка подрагивало в нетерпении. Дрожали и мышцы. Трепетала каждая жилка. Ругивлад почувствовал, что его странное оружие, точно вампир, тянет жизненные соки из недр. Он испугался. Словен хотел отшвырнуть зловещий дар, но посох словно прирос к ладони. Напротив, пальцы сомкнулись теснее и еще глубже вдавили острие в землю. Волхва захлестнул поток непознанных, неподвластных никому, кроме Него, могучих сил. В очах потемнело. Ругивлад едва устоял на ногах.

Он и не заметил, как подкатила колесница. Рыжекудрый великан тяжело спрыгнул на зеленую ярь. Земля заходила ходуном. Следом легко соскользнул Сварожич.

— Старый знакомый! — проревел Перун, — А ты, братец, говорил, что Седобородый сам сюда пожалует? Испужался? Струсил!? Поединщика выставил!?

— Ну, здравствуй, черный волхв! — проронил Радигош.

— Я говорил, что вернусь, и держу слово, Хранитель! — сказал, и не узнал собственного голоса.

В нем угадывались навьи басы, слова гулко отзывались в пространстве.

— Неужели, смертный, не ведаешь, кто ведет тебя по жизни? Ужель, не понял, человек, что все беды на земле славянской отныне — твоих рук дело?

— Я — черниг! И наши пути-дороги разные. Ты верши белое волшебство, а уж колдовать я стану!

— Молодой ешо, зеленый! — ухмыльнулся Перун, — Где тебе с богами сладить? Поворачивай, навье отродье! На Русь хода нет! А то, как с молотом познакомлю — не обрадуешься!

Гиганты! Боги светились могуществом, за ними и Сила, и магия, за ними века!

— Положу на одну ладонь — другой прихлопну! — похвалялся Перун, — Только мокренько будет!

Но что это? Он, вроде, и ростом не ниже, да и в плечах пошире. Тело бугрилось мускулами, грудь распирала навья мощь. Словен пристально глянул на Радигоша. Глянул и прочел в глазах Сварожича не страх, а самый настоящий ужас.

Он вырастал на глазах, он становился выше и выше, в нем восставало бессмертное Нечто!

— Но-но! Не очень-то! Что ежели девицу твою ненаглядную Владимиру сосватаю? — брякнул Громовик.

— Не успеешь! — прошипел он, воздев посох.

Копье ринулось к Перуну с быстротой гадюки. Звякнуло! Пробив панцирь, острие глубоко вонзилось в широкую грудь могучего бога.

Страшный крик потряс мир до основания. Силач дрогнул всем телом, глаза вылезли на лоб. Бог ухватился было за дерево, но магический посох, скользнув из раны, вновь очутился в ладони смертного. Человека ли? Ключом ударила ярая кровь. Громовик мгновение непонимающе глядел на нее, еще недавно уверенный в собственной непобедимости. Потом он зашатался и рухнул на руки брата.