— Илья!? Добрыня? Какими судьбами в Киеве? Мы-то думали, вы на заставе, ворога стережете? Неужели, беда какая на Русь идет? Ты бы вестового прислал, Илья… — двинулся Краснобай к Муромцу, раскрывая объятья.

— Я с тобой не лобзаться пришел! Нутром чую, зреет в стольном граде заговор! У меня на заставе ни шиша нет! Жалование за три года не плочено, кони свежие да сменные не дадены! Подножным кормом живем, боярин! Что во степи поймаем — то и вкушаем, — свирепо продолжал Муромец, уклоняясь от рук Малховича.

Но тот все-таки обхватил богатыря за плечи, насколько это вообще было возможно, и положил голову на широкую грудь.

— Ну, хорош! Хорош! Я сюды не целоваться ехал… — уже более миролюбиво бормотал смущенный Илья.

Благоразумный Микитович поспешил на помощь атаману:

— Да, хранят тебя боги, князь Малхович! Нам на полпути встречался Бермята. С ним дружина славная. Так все на них сидит новехонькое. Кони у них сытые, и про каждого смена имеется. И каленых стрел запас в тулах, и провианта на неделю вперед. Мы же третий год стоим в Степи, защищаем рубежи Киявские от печенега — а никакой помощи из града стольного и не видывали.

Сказал, да и подивился, больно стар дядька Владимира стал. Весь высох, пожелтел, под глазами круги синие, пальцы, прежде пухлые и налитые силой, теперь странно вытянулись и придавали сходство с пауком.

— Никак, сильно зашибает боярин! — прикинул Микитич.

— Знаю! Все знаю, свет Добрынюшка, — обратился к нему Краснобай, раскрывая и тезке объятия, — Времена ныне тяжелые, неурожайные. Ни радимичи, ни вятичи, ни древляне лохматые полюдья не дают. Уклоняются, поганцы, от налогов. А на крайнем западе ратились мы с ляхами, да друзья наши прежние долгов не спешат отдавать — вот и пуста казна княжеская. Сами у Царьграда выпрашиваем. Вы уж, богатыри бывалые, затяните туже пояса. Чем сумеем — поможем. Я самолично прослежу, чтоб в самом необходимом застава ваша ущерба не знала. А коль был у бояр кособрюхих умысел — ту измену я изведу, повыкорчеваю… Да, что же мы на крыльце-то стоим, сядем-ка за стол, осушим-ка братину вина зеленого!

— С дороги не мешало бы в баньку, — проговорил Илья, покосившись на бочку — Да, больно пить охота! Только ты, князь, эту гадость можешь псам отлить, у них и то, наверное, от такого живот пучит.

— Есть у меня, богатыри, вино всамделишное, заморское, не в пример бессарабской кислятине, — отвечал Краснобай, увлекая воинов за собой в терем, — Так, где это вам воевода встретился?

— Уж виднелись вдали Сорочинские кряжи, выехали мы на чисто поле — глядь — там лежит сила печенежская. Вся побитая, да подавленная. Как же думаем, проморгали? Сокол мимо не пролетит незамеченным, а чтоб орда степняков? — заговорил доверчивый Илья.

— Так, то, может, кто из ханов с Ильдеем схватился — они ж ныне данники Киявии и служат Красну Солнышку почище некоторых. Вот, беда, меж собой не ладят! — обеспокоился Краснобай.

Идут они эдак, а Добрыня-то Микитович все по сторонам посматривает, да на обзаведение угрюмо поглядывает. Только шаг через порог в другую горницу — а там по стенам развешаны богатырские доспехи да оружие разное, все серебром горит, переливается червонным золотом. А тулы с ножнами да рукояти мечей дорогими каменьями изукрашены. Входят они в гостиную, глядь — стол винами, медами и всячиной разной заставлен. Притворил Краснобай дверь, и снова к Добрыне Микитичу:

— И много ли степняков порубано?

— Нет, князь! По ним будто скала проехала, там не сеча и не рать была, — ответил Добрыня Микитович и довольно улыбнулся, видя такое беспокойство тезки.

Сам он не верил ни в какие союзы с басурманами, а потому только радовался при каждом случае, когда исконным врагам доставалось на орехи.

— Вот у тех-то гор Сорочинских мы Бермяту и встретили. Он, выходит, гнался за кем, все нас о девице одной расспрашивал. Не признал, должно быть, торопился. Мы в ответ, что не худо бы поздоровкаться с атаманом, что давно уж женщин не пробовали. Бермятины воины насмехаться стали, горемычные: «Не отсохло ли, мол, у старца за ненадобностью». И пошли эти шуточки соленые, а сами — юнцы безусые. Ну, Ильюша и не сдержался, — пояснял Добрыня. — Кабы я руку-то богатырскую не отвел — не поздоровилось бы и воеводе.

— А вот это зря. Как так можно — на людей княжих с кулаками? — еще больше расстроился Краснобай, — И что, не видали вы той девицы?

— А чего они первые полезли? Ни одной бабы за три года! Так и помереть можно, посуди сам! — расхохотался Илья и дружески стукнул хозяина по плечу, так, что тот еле устоял на ногах.

— Дак, и это дело поправимое, Ильюша! — скорчил вельможа улыбку.

— Ты, Илья, запамятовал, небось, — поправил атамана доходчивый Микитич, — До Перунова-то дня еще полмесяца было, а вдруг вбегает Лешка и кричит: «Быбы! Бабы идут!». Я думаю, чего-то он перепутал — и точно, скачут во чистом поле поляницы, только пыль столпом. Так, наши богатыри, кто в чем был — все за ними…

— Это ж, Царь-девица, — уточнил Илья, мечтательно заведя глаза.

— Дивица она, а не девица, — ответил Добрыня, а Малхович вновь усмехнулся.

Верно приметили люди, что ежели три мужика собрались за столом, то разговор у них все об одном и том же.

— Как звать тебя, молодец!? Ты какого роду-племени, да с чего очутился здесь? — спросил Свенельд незнакомца.

Но, как живо поняла Ольга, сделал он это скорее для того, чтобы отвлечь раненного от мучительной боли. У спасенного ими в правом боку сидела печенежская стрела. Причем били в спину, железко выглядывало чуть ниже последнего ребра, а обломок, лишенный оперения, торчал сзади.

— Пить, во имя всего светлого!

— Терпи, воин — может в князи выйдешь! — молвил старый Светельд, надрезая и без того драную рубаху близ раны, — Воды у нас нет. И коль ты мужик — терпи!

— Звать меня Фредлавом, — сбивчиво заговорил спасенный, пока случайный лекарь осматривал бок, — Я буду вольный человек с Ладоги, свободного варяжского роду. А лодью вел ныне из Славии к Русскому морю. Зиму коротал в хлебосольном Киеве, а по весне, когда без лишних хлопот можно миновать тернистые пороги, вышел на Царьград. Везли мы базилевсу ихнему бобра да рыжей кумы знатный мех, куницу да черна соболя. А еще везли мечи с самого Новагорода, да Людота, то кузнец киянский, мне десяток подбросил… Ох! Ты полегче, старик — так и помереть можно!

Но Свенельд не ответил.

— А дальше-то что было? — спросила Ольга Фредлава, отвлекая его.

Варяг скрипнул зубами, но продолжил:

— Сам я принадлежу к тому великому товариществу, что на Венетском взморье зовут волынью. Наш глава — славный Дюк из Волина, то-бишь Венеты.[51] Честь ему и хвала! Славен Дюк Венедич силой-храбростью, да и тем, что пораздвинул раз горы толкучие. С тех-то пор на Киев-град стала дорога прямоезжею. Я ему был помощником первым. Да, видать, нынче прахом тот союз — никому не миновать чар Лелиных. Полюбил вожак красну девицу, а она-то люба самому князью киевскому. Словом, бросил Дюк дела купеческие, ищет он на страсть управу… Ах! Старик, старик!

— Ничего! Уже скоро! — молвил Свенельд, и зашептал, зашептал древний, заговорил скоренько так. — Во имя Триглава Великаго, к трем стреловержцам взываю я, к Сварогу, что кует стрелу, к Дажбо, сыну его, что кладет на тетиву, да к самому Стрибе, он несет стрелу. Не от Стрибы, не от Посвиста пришла сия стрелочка каленая — от врага лютаго, печенега проклятого. Как пришла — так выходи стрела, из Фредлава на уклад, да на железо и на масло! Тенись, не ломись и не рвись!

Кот, что валялся себе в теньке, приоткрыл сонные глаза и хотел было вставить какую-то гадость, но смолчал.

Фредлав нервно сжал ладонь спасителя и продолжил:

— Шли мы по Дан-реке. Уж совсем было спустились к Русскому морю, да не судьба моим товарищам искупаться в черных водах. Удача оставила нас!

Редкая стрела долетит до середины той великой реки — потому, как заметили мы разъезд печенежский, так сразу решили убраться подальше от берега. Смешно, если бы сорок здоровых мужиков не выгребли бы? Да и летела лодья по течению. Вдруг по борту правому вижу я из мутной-то воды морда страшная поднимается! Лошадиная ли, змеиная ли — не ведаю. И шея-то у гада гибкая, а с хорошую сосну в обхвате будет! Не успели опомниться мои товарищи, змей башкой твердолобой как ударит нашу лодочку! Чуть надвое не расколол, страшилище. Все, кого прочь не вынесло, взялись за луки да секиры острые. Но стрелы от брони змеиной поотскакивали.