Жизнь их потекла ровно, хотя и не вполне упорядочение. В те вечера, когда Квейлю удавалось побыть дома, они беззаботно наслаждались своей близостью, Хозяин дома был не очень доволен, узнав, что Квейль англичанин. Раньше он хозяйничал в оливковой роще в качестве управляющего. Война разрушила его благополучие. Он был призван в ряды местного гарнизона, а рощу англичане заняли под лагерь. Он испытывал к Квейлю тайную вражду. Квейль знал это и старался не сталкиваться с ним, чтобы не раздражать его.

Ему было здесь хорошо. В дни, свободные от дежурства на аэродроме, он сидел позади дома на солнце и ел плоды, которые Елена срывала для него.

Им не нужны были слова. Полный покой, книжка в руках Елены, пока он спал, попытки Елены выучить его по-гречески, солнечное тепло и непрестанный переход с места на место, чтобы все время быть на солнце… Квейлю было радостно видеть, как Елена загорела и как блестят на солнце ее черные волосы.

Некуда спешить и нечего бояться. На аэродроме тоже было тихо. Иногда вместе с Квейлем приезжал Тэп, и они ели мясные консервы и компот из персиков, тоже консервированный, сидя на разостланном одеяле. Квейль был всегда в ровном настроении и с удовольствием слушал Тэпа, лежа на солнце. Он сильно загорел, струпья сошли у него с лица, и под действием солнца на месте безобразных красных пятен стала показываться обыкновенная кожа. Тэп называл его пегим, но это мало его беспокоило.

Эвакуация из Греции закончилась. Чуть не каждый день из Пелопоннеса прибывали отставшие. Суда-Бэй подвергался бомбежке, два раза бомбили Канию, сгорел один из «Бленхеймов». Их временно перебазировали на другой конец острова. Начались волнения в Ираке, и в один прекрасный день радио принесло жителям Кании известие, что в Англии приземлился Рудольф Гесс. В этот день Квейль вернулся с аэродрома после патрулирования над бухтой. Елена только что кончила обливаться в тазу, который она поставила посреди двора, и, когда пришел Квейль, полураздетая, сушилась на солнце.

— У тебя прекрасный вид, — сказал он.

— Спасибо.

Она сидела в кресле, которое обычно занимал он.

— Сиди, сиди.

— Ты очень любезен.

— Конечно, — ответил он и сел прямо на горячий от солнца песок.

Приподнялся, быстро дернул ее за черные волосы, отпустил их, снял китель и лег на спину.

— Мне будет недоставать этого солнца, — сказал он.

— Почему?

— Что ты скажешь насчет переезда в Англию?

— Мы поедем туда?

— Как бы ты к этому отнеслась?

— Да никак. Я согласна. Ты хочешь ехать?

— Я подумываю подать рапорт о переводе.

— Мне казалось, что ты не любишь холода.

— Не люблю. Здесь очень хорошо. Но я думаю, что воевать лучше в Англии.

Только теперь она поняла, о чем он думал все эти дни.

— Почему лучше?

— Я согласен с Лоусоном. Решение будет не здесь.

— Война будет продолжаться, — возразила она.

— Да. Будут бои. Но серьезные события произойдут в Англии.

— Почему?

— И я хочу быть при этом. Ты не возражала бы против переезда?

— Нет. Но как я могу туда попасть?

— На пароходе.

— Ты думаешь, это будет скоро?

— Что?

— То, о чем ты говоришь.

Она нарочно выразилась осторожно.

— Нет. На это понадобится время. Но я хочу быть при этом.

— Англия тяжела на подъем, — заметила Елена.

— Это только общее положение, не так ли?

Она знала, что это так, и согласилась.

— Кто же все это изменит?

— Не знаю, — ответил он. — Люди найдутся, надо думать.

Он молча стал снимать свои летные сапоги.

— Ты выстирала мне носки? — спросил он, снимая те, что были на нем.

— Висят у колодца.

— Спасибо.

— Когда ты сможешь достать белье?

— В Египте, — ответил он.

Два дня тому назад ему пришлось ждать полуголым, пока она стирала ему сорочку, сушила ее на солнце и гладила утюгом.

— Твои носки никуда не годятся. Кто штопал их в последний раз?

— Вероятно, Тэп. Это его носки.

Помолчав, она спросила:

— Что теперь будет делать Тэп? Ведь он не может летать.

— Не знаю. Должно быть, переведется в штаб.

— Он хочет?

— Он говорит, что это разрешает все вопросы. Он уже сыт по горло.

— Его трудно понять, — заметила она.

— Кого? Тэпа? Совсем нетрудно. Хикки говорил, что Тэпу надо было бы родиться десятилетием раньше. Вот бы кто успел пожить в свое удовольствие.

— Бедный Хикки, — тихо сказала Елена.

— Да. Зато он избавился от всех забот.

— От каких забот?

— Он содержал на свое жалованье чуть не двадцать человек родных.

— А еще?

— А еще… Еще он был слишком прямой человек, чтобы уживаться со штабом.

— Незаметно было, чтобы он что-нибудь принимал близко к сердцу.

— Очень даже принимал. Ты помнишь Ричардсона?

— Этого высокого?

— Того, который был убит, когда спускался на парашюте.

— Помню.

— Ричардсон все принимал близко к сердцу. Но старался не показывать этого. Хикки узнал, что у него были неприятности с одной девушкой в Египте. И Хикки поехал в Каир, чтобы уговорить знакомого врача сделать ей аборт.

— Как это непохоже на Ричардсона.

— Почему?

— Я не думала, что он такой легкомысленный, — тихо ответила она.

Квейль улыбнулся.

— Он был, пожалуй, самый лучший из нас. — И, продолжая улыбаться, добавил: — Несмотря на свое легкомыслие.

— Всех их страшно жаль, — сказала Елена.

Квейль умолк. Разнежившись на солнце, он закрыл глаза и погрузился в дремоту. Елена перешагнула через него и пошла в дом надеть платье и туфли. Вернувшись, она застала Квейля уже в кресле; он спал с открытым ртом. Она подняла носки, которые он снял, принесла ведро воды из колодца, вылила его в таз и выстирала их. Потом повесила их на сруб колодца, на солнце, а прежние сняла. Покончив с этим, села возле Квейля на песок и принялась штопать. Вдруг она услышала глухой голос Квейля.

— Пример семейной добродетели, — сказал он, шутливо подмигивая ей.

— Что? — спросила она.

— Штопка носков.

— Пример для кого?

Она взглянула на него; он повернулся на бок. Потом пожал плечами и сел.

— Хочу есть, — объявил он.

— Я забыла тебе сказать, — спохватилась она. — Хозяин требует, чтобы мы сами доставали себе продукты.