— За полтора часа добраться до Лондона? При таком-то тумане? — протянул Генри. — Что-то мне с трудом в это верится.

Хилари откинула со лба волосы.

— Просто ты никогда еще не пытался кого-то убить и тебе не нужно было срочно добывать себе алиби. Иначе ты бы не задумываясь тут же установил парочку мировых рекордов. И потом, ты же знаешь, что в тумане все теряют ощущение реальности и гонят как сумасшедшие, нужно им алиби или нет.

— Когда я вернулась, — заговорила Марион, — было наверное, минут десять восьмого. Миссис Лестрендж и леди Доллинг ушли только в шесть двадцать. Потом еще нужно было развесить платья, да и Гарриет вдруг приспичило рассказать мне о помолвке ее брата. И конечно, туман. До дому мне идти минимум полчаса. — Она повернулась к Генри: — Во сколько ты мне звонил?

— Чуть позже половины восьмого. Как раз перед отходом поезда.

— Вот! — воскликнула Хилари. — У него была уйма времени. Я же вам говорила! Думаю, — она выпрямилась и сцепила руки на коленях, — нужно нанять какого-нибудь Детектива, чтобы он занялся и вторым его алиби. Я просто уверена, что его он тоже подделал. Хороший детектив быстро все выяснит. Марион…

— Нет, — сказала Марион.

Хилари вскочила на ноги и, подбежав к ней, схватила за руку.

— Дорогая, не говори так. Не отказывайся! Это никому не причинит вреда. Это не повредит Джефу. Я знаю, как больно тебе ворошить все это заново. Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, но разреши Генри взять материалы дела и с кем-нибудь посоветоваться. Джеф этого не делал. Его очень ловко подставили, но он этого не делал! Я знаю, что не делал.

Марион оттолкнула ее, поднялась и, не глядя на Хилари, молча вышла. Дверь за нею закрылась. Они услышали, как хлопнула дверь ее спальни.

Хилари подбежала к сундуку, откинула крышку и, вытащив папку с материалами дела, сунула ее Генри.

— Вот! Бери и уходи. Скорее, пока не вернулась Марион.

Когда Хилари проснулась, было темно. Она стремительно вынырнула на поверхность черной дремотной толщи, где не было сновидений, и лежала теперь с широко открытыми глазами, немного испуганная, вдыхая туманный холодный воздух, льющийся в открытое окно. Занавески были раздвинуты, но в комнату не проникало ни капли света. За окном стояла глухая ночь, а значит, Хилари проспала совсем мало, потому что легла она гораздо позже двенадцати.

Что-то разбудило ее — она не помнила что, — и не только разбудило, но и напугало. Она вырвалась из объятий сна, но до сих пор испытывала смутный страх.

Она выбралась из постели, осторожно подошла к двери и открыла ее. В холле было темно, но дверь в гостиную оказалась полуоткрыта; оттуда падал свет, и там была Марион, разговаривающая с кем-то тихим и страстным голосом.

— Ну почему ты не скажешь мне этого, почему? Мне было бы легче, — услышала Хилари.

После этого она вернулась в комнату и в полной растерянности присела на край кровати. Марион — в такой час! С кем она разговаривает? С кем она вообще может здесь разговаривать? Это просто не укладывалось у Хилари в голове. Глаза и уши могли сколько угодно убеждать ее в обратном, но она им не верила. Бывают вещи, в которые невозможно поверить. И тогда остается единственный выход.

Хилари накинула халат и вышла в холл. Дверь в гостиную все еще была полуоткрыта. Не касаясь ее, Хилари осторожно приблизилась к левому косяку и заглянула внутрь.

Кроме Марион Грей, в комнате никого не было. В своей светло-зеленой ночной рубашке она казалась еще более бледной, чем обычно. Ее волнистые черные волосы были распущены, скользя по плечам чуть изогнутыми кончиками. В этой темной и шелковистой рамке лицо Марион казалось совсем юным и измученным. На нем больше не было маски гордости и равнодушия. В глазах стояли слезы, а губы дрожали и расплывались. Стоя на коленях на коврике у камина, она тянула руки к огню, который давно погас.

Хилари показалось, что вот сейчас ее сердце разорвется от жалости и облегчения.

— Дорогая, — выдохнула она, и услышала тихий измученный голос:

— Но ты не хочешь сказать мне. Не хочешь. Я выдержу, все выдержу, но мне нужно знать. Мне нужно знать почему. Должна же быть хоть какая-то причина! Ты не мог сделать этого без причины. Не мог, Джеф! О Джеф!

У Хилари перехватило дыхание. Марион обращалась не к ней — она говорила с Джефом. А Джеф был в Дартмуре [9]. Марион спала и во сне разговаривала с Джеффри Греем. Сейчас она протянула руку, словно стараясь его удержать.

— Джеф, Джеф, ну почему ты не хочешь сказать мне? Я ведь и так уже все знаю. Она сказала мне — та женщина. Ты не видел ее, но она вернулась. Она забыла что-то в кабинете и вернулась туда и слышала, как ты, как вы ссорились. Она слышала, как Джеймс сказал: «Мой родной племянник», и слышала выстрел. Видишь, я все знаю! Теперь ты можешь сказать мне? Это ведь уже ничего не изменит. Тебя уже не повесят, Джеф. Она будет молчать — она обещала. Ну как ты не понимаешь, что я должна это знать? Это убивает меня!

Она поднялась с коленей и заходила из угла в угол. Ее босые ноги беззвучно ступали по полу, лицо было мокрым от слез. Она ничего больше не говорила — она только вздыхала.

Хилари казалось, что больше она этого не выдержит. Эти протяжные вздохи были хуже любых рыданий. Она просто не знала, что делать. Ей было одинаково страшно и разбудить Марион, и оставить ее в этом кошмарном сне. Потом Марион остановилась и, резко повернувшись, шагнула к двери. Это произошло так неожиданно, что Хилари не успела отпрянуть, и, сделай Марион хотя бы еще один шаг, они обязательно столкнулись бы. Но Марион остановилась, и ее рука медленно потянулась к выключателю. Раздался негромкий щелчок, и свет погас. Какую-то долю секунды лампочка еще тлела; потом комната погрузилась во тьму. Рука Марион соскользнула с выключателя, и ее пальцы слепо прошлись по щеке Хилари — ледяное прикосновение, от которого по ее коже тут же побежали мурашки.

Хилари стояла, боясь пошевелиться и не слыша ни единого звука. Ей было очень не по себе от этого безмолвного и невидимого прикосновения, и она долго собиралась с духом, прежде чем вернуться в свою комнату и зажечь свет. Выглянув в холл, она увидела, что дверь в комнату Марион приоткрыта, но в самой комнате темно. Она взяла свечу, снова вышла в холл и, осторожно толкнув дверь, заглянула внутрь. Марион лежала на кровати под одеялом, и ее темные волосы отчетливо выделялись на фоне подушки.

Хилари прикрыла дверь и вернулась в свою спальню, дрожа от холода. Согревшись, она тут же заснула и увидела сон. Ей снилось, что она разговаривает с миссис Мерсер в вагоне поезда, только это был не совсем обычный вагон, потому что в одном его конце был установлен прилавок. Миссис Мерсер стояла за этим прилавком и измеряла что-то большим деревянным метром, какие бывают у продавщиц в магазине тканей. Хилари стояла перед прилавком и пыталась понять, что именно она хочет измерить. Она совершенно отчетливо видела в этом сне каждую деталь, но материал в руках миссис Мерсер все время скользил и переливался, меняясь так, что ей никак не удавалось его разглядеть, и она спросила, тут же испугавшись своего голоса, потому что он вдруг загремел, как колокол: «А что это у вас, миссис Мерсер?», и та, небрежно взглянув на странную ткань, которая, точно живая, скользила, извивалась и трепетала в ее руках, ответила: «Ничего особенного, мисс Хилари Кэрью. Мои показания».

«Значит, вы продаете показания? — удивилась во сне Хилари. — А я и не знала, что это разрешено». «Может, и нет, — ответила миссис Мерсер. — Но я свои продала». «А за сколько?» — спросила Хилари, и миссис Мерсер ответила: «Я получила за них то, ради чего продала бы и душу». Потом она всхлипнула, расплакалась и запричитала: «Но я продешевила. Я продешевила, мисс Хилари Кэрью!», и тут же откуда-то появился мистер Мерсер в форме железнодорожного контролера, только при этом он был еще и заведующим магазином. Он вытащил из кармана брюк хлебный нож и громко и сердито закричал: «Оплаченный товар возврату не подлежит!». Этот нож так испугал Хилари, что она бросилась бежать со всех ног — сначала по коридорам поезда, потом по Фулхэм-роуд — и уже подбегала к дверям антикварной лавки Генри, когда ее сбил огромный автомобиль, и она проснулась.