— Один, два, три, — говорил знакомый голос, — веки дрогнули…

Потом голос куда-то пропал, однако вместо него послышался другой:

— Ну вот и глаза открыл, хорошо…

После этих слов перед ним, как из тумана, стал возникать седовласый старик с пышными усами в белом халате, но не обычном медицинском, а таком, какие носят ветеринары, с коротким стоячим воротником и завязками сзади.

Старик приблизился к нему, и он почувствовал крепкий запах дегтя и махорки.

— Молчи, молчи, — произнес старик, увидев, что он пытается о чем-то спросить.

Он не послушался и собрал все силы, чтобы задать тривиальный в таких случаях вопрос: «Где я?» Но сил не хватило даже на него. Старика заволокло туманом, и он стал слышать только его голос:

— Анна Петровна, камфору.

Невидимая Анна Петровна взяла его за руку, и он почувствовал легкий, почти безболезненный укол в среднюю часть плеча, и невидимый старик произнес:

— Ну вот, теперь все будет хорошо… Теперь все пойдет на поправку… Нужно только лежать, лежать спокойно… Покой, батенька, лучшее лекарство в мире…

Прошла неделя с тех пор, как он пришел в себя. За эту неделю он познакомился со стариком. Старик был фельдшером, звали его Василием Васильевичем. Персонал же называл его коротко, но уважительно, Василичем. Познакомился с медсестрой Анной Петровной — женщиной строгой, пунктуальной и немногословной. За всю неделю она не произнесла и десятка слов. Однако специалистом Анна Петровна была прекрасным, уколы делала мастерски, и он, с детства боявшийся людей со шприцем в руках, не испытывал связанных с ними неприятных ощущений.

А еще он смог установить контакт с санитаркой, приносившей судно и мывшей пол в палате. Санитарка сообщала ему последние каминские новости, которые он тщательно анализировал, пытаясь найти в них то, что было необходимо ему, и на что другие не обращали, да и не могли обращать внимания.

С каждым днем он все больше привязывался к окружающим его людям, привыкал к больничному распорядку и даже перестал различать запахи, поначалу его раздражавшие: в конце концов, это был обычный букет из запахов хлорки, карболки и камфоры, то специфическое сочетание, какое всегда бывает в полевых госпиталях и провинциальных больницах, куда он и попал.

С каждым днем ему становилось все лучше и с каждым днем ему все больше хотелось раздвинуть узкий мир стен и дощатого потолка, который был выбелен известью много раз и до такой степени, что последние слои плохо держались и кусочки извести постоянно падали на пол, на кровать, попадали в глаза, так как он лежал на спине, не имея возможности поменять позу.

По-прежнему болела грудь, подташнивало, кружилась голова, но это его уже мало беспокоило. Хуже было то, что произошло с памятью. Он, прекрасно помня одно, не мог вспомнить другое, интуитивно чувствуя, что и это — одно, и это — другое или тесно связаны друг с другом, или стоят рядышком на полочке памяти.

Иногда казалось, что взрывной волной ему отшибло некоторые участки мозга. Сам же мозг представлялся чем-то вроде пчелиных сот. Там, где удар не коснулся их, было все хорошо. Поврежденные же соты были, не то что мертвы, а скорее, немы. Они, словно умный пес, все видели, все фиксировали, но рассказать об этом не могли.

Он морщил лоб, тряс головой в надежде, что это как-то поможет, но все было напрасно. В глубине души он понимал: со временем все должно встать на свои места, и память возвратится к нему. Но как раз времени не было, и это подвергало его жизнь опасности. Дело в том, что он не мог вспомнить свое имя и фамилию.

Нет, он не забыл имя, которое ему дали родители при рождении, и с которым он прожил свои двадцать лет. Он не мог вспомнить легендированные имя и фамилию, которые он получил в Новониколаевске и которые должны были значиться в его удостоверении. Удостоверения не было среди его вещей. Значит, оно либо пропало, либо попало в руки тех, кто первым прибыл на место происшествия.

«Здорово будет, если при встрече с ними я представлюсь Ивановым, тогда как на самом деле я — Петров», — думал он, глядя в потолок, и в очередной раз проигрывал детали путешествия с Бородой.

Борода был единственным человеком, знавшим о миссии, с которой он прибыл в Каминск из Новониколаевска.

От станции они ехали в телеге, которую раздобыл Борода для конспирации. В телегу были запряжены две лошади. Их хребты и головы, с острыми торчащими ушами, заслоняли от него дорогу. Он помнил тряску, помнил, как лежал на соломе, а сидящий впереди Борода, нахлестывая лошадей, докладывал обстановку:

— С юга все спокойно, а вот север — другое дело… Там свирепствует банда Огнивца… Костяк ее находится в урмане[1]. Недавно взяли одного в городе, к сударушке своей пришел, мы там засаду сделали… Правая рука атамана. Он нам и сказал, что Огнивец хочет бежать за кордон… Мы на север по одному не ездим, а здесь можно, здесь спокойно, — говорил Борода, ловко работая вожжами.

Было жарко. Несмотря на тряску, его сморило и укачало. Он вполуха слушал рассуждения Бороды и дремал до тех пор, пока колеса не застучали по деревянному настилу. Телега въезжала на мост. Он открыл глаза и увидел то, что называется видением. Впереди, над головами лошадей возник силуэт женщины, завернутой в белое покрывало. Почему он решил, что это была женщина? Он не видел ее лица, но по форме, что была внутри покрывала, по тем плавным движениям, какие больше присущи женщинам, а не мужчинам, он решил, что это женщина.

— Смотри, — сказал он Бороде, — что это?

— Где? — спросил Борода.

— Впереди, на дороге.

— Там ничего нет, — ответил Борода.

— Там, — сказал он, — женщина…

— Не вижу, — ответил Борода и обернулся к нему…

Их диалог прервал разбойничий свист. Борода, что-то понявший раньше него, выругался и схватился за револьвер. Однако воспользоваться им не успел: вздыбились, подброшенные взрывом, кони, и пассажир, перелетев через перила моста, ударился грудью о спиленную у самой воды сваю.

Удар сделал его ко всему не чувствительным и равнодушным. Он медленно опускался на дно и уже коснулся рукой придонного ила, как вдруг какая-то сила вытащила его на поверхность и на берег, где он мог дышать, а следовательно, жить.

Он хорошо помнил, как кто-то ругался над ним, как его везли на «скорой», как внесли в приемный покой, как долго спорили о чем-то с невидимой медсестрой, которая говорила, что «этого надо не сюда, а туда», после чего его положили на кушетку. Вернее, бросили на кушетку. И тут он понял, что значит «не сюда, а туда». И с этого момента действительность обрушилась на него со всей жестокостью и безысходностью. На какой-то момент ему стадо жаль себя, но было поздно. Окружающий мир потух, словно все его краски превратились в одну — серую, и он помчался куда-то по длинному похожему на тоннель коридору, интуитивно сознавая, что приближается к той черте, что отделяет жизнь от смерти и за какой уже ничего нет.

Аскольд Тарус до революции работал в цирке: сбивал из револьвера яблоко из папье-маше с головы своей сценической сестры, имя которой, разумеется, тоже было сценическое, Изольда. Коротконогий и короткорукий, он мог выпить четверть самогона с каким-нибудь приятелем и после этого даже не качнуться. Такой устойчивостью он страшно гордился и этим же объяснял свои успехи в стрельбе.