— Узякин, — сказал Федя начмилу, — отвлеки стрелка с того края плит, а я доберусь до противоположных дверей вагона. Если меня не обманывает зрение, они даже не закрыты. Когда я буду туда забираться, стреляй без перерыва.

— Федор Степанович, — сказал шеф, — я вам запрещаю…

Феде хотелось послать шефа, но он сдержался. Идея обмануть стрелка возникла у него потому, что стреляющий, в отличие от остальных, находящихся в вагоне, то ли обколотых, то ли обкуренных, вынужден будет прятаться от выстрелов и не сможет контролировать обстановку вокруг вагона.

Федя взял автомат лейтенанта с усами, проверил магазин, дождался, пока Узякин уйдет к противоположному краю бетонных плит и даст очередь по окнам вагона, из которых вел огонь «большой спец».

— Та-та, — четко, как на стрельбище, отсек Узякин два патрона, и полуоткрытое окно вагона разлетелось вдребезги…

Федя рванулся к вагону, не чуя ног под собой и моля Бога, чтобы дверь была открыта на самом деле.

Дверь была открыта. Осознав это, он проникся дикой злостью к усатому лейтенанту и его команде. То, что он проделал сейчас, они могли сделать с самого начала, и не было бы подрезанных жил и трупа под колесами вагона…

Узякин перестал стрелять, видимо, менял магазин.

«Он может это сделать, а я — нет, — подумал Федя, — значит, надо беречь патроны до полного визуального контакта со стрелком…»

Федя отдышался и махнул автоматом Узякину, тотчас по противоположному концу ударила очередь. Внучек одним прыжком вскочил на буфер вагона, открыл дверь и запрыгнул внутрь.

Впереди была другая дверь. Он ударил ее ногой и дал очередь вдоль коридора.

Узякин поливал огнем другой конец вагона так, что в воздухе постоянно висела туча осколков стекла, крошек пластика и дерева.

Следующим этапом его плана должен быть быстрый бросок к стрелку, но он не побежал, а остановился и начал стрелять в него через весь вагон.

Стрелок, который стоял к нему спиной, прогнулся, и, завалившись назад, упал на пол. Из соседнего купе выскочил какой-то парень в штормовке и тоже свалился. Федя перешагнул через его труп и двинулся по коридору, стреляя в каждое купе, пока не кончились патроны и пока на него не навалились Узякин и усатый лейтенант. Однако сбить с ног Внучека не удалось, и они некоторое время безуспешно возились в коридоре.

Мудрый Узякин догадался, наконец, и спросил, пыжась от натуги:

— Где она?

Федя сразу обмяк, как проколотая волейбольная камера, и опустился на пол.

— Там, — сказал он и кивнул головой в сторону, где лежал стрелок.

— Кто ее? — спросил Узякин.

— Ты, — ответил Федя, — он прикрылся ею, когда ты начал стрелять.

— Да-а, ситуация, — сказал шеф, — а я ведь не советовал звонить ему домой, он в отпуске… Теперь объяснительную писать придется…

Вся абсурдность сказанного мгновенно дошла до Внучека. Он страшно возмутился, возмутился так, что у него перехватило дыхание, и… проснулся.

«Слава Богу, что это только сон», — была его первая мысль после того, как он проснулся, вторая относилась не ко сну, а к данному им когда-то зароку. Он не нарушил его, несмотря на критическую ситуацию и даже во сне ни разу не выругался. «Ай, да Федя…»

Он повалялся в постели, однако обычного наслаждения от безделья, которое наступает после тяжелой и грязной работы, не появлялось. Во рту было скверно и чуть тошнило. Федя решил перебороть это состояние, вскочил, заправил постель, принял душ, почистил зубы, потом собрал сумку с вещами и поставил ее у входа в квартиру. Надо было уходить в свою «берлогу». Но уходить не хотелось, и он взял с полки детектив и завалился на диван.

Чтение его прервал телефонный звонок.

«Николаев звонит, — подумал он, — будет спрашивать, когда он может прийти домой».

— Федор Степанович? — спросил знакомый голос.

— Да, начальник, да, — ответил Федя, дурачась и так, как обращаются осужденные в колонии к сотрудникам.

— Это действительно Федор Степанович? — вопрошал шеф.

— Ну конечно, кто еще может сидеть в отпуске у телефона и ждать, когда его вызовут на очередное происшествие, — продолжал ерничать он, постепенно соображая, что недалек от истины… — Что случилось?

— ЧП у нас, — сказал шеф, — вам и Узякину придется объясняться…

— Что произошло?

— Вы почему не обеспечили отправку свидетелей?

— Кого?

— Свидетелей, — ответил шеф, — ну того парня и женщину, которые ехали вместе с захватчиками.

«Ехали, — подумал Внучек, — тебе бы так проехаться, слово какое подобрал „ехали“».

— Что случилось?

— Следователь их ждет в колонии, чтобы допросить, а их нет и нет… стали разыскивать…

— И что?

— Оказалось, ночью какие-то хулиганы выбросили их из электрички…

Внучек опустил трубку, и изо рта его сами собой вырвались слова, известные на Руси со времен татаро-монгольского нашествия…

Ровно в одиннадцать в городе, словно по чьей-то команде, отключился свет.

Кривая, ущербная луна, не успев принять эстафету у жидкого уличного освещения, некоторое время торопливо выбиралась из-за тучи, а выбравшись, осветила город, превратив темную бесформенную массу в некое осмысленное образование из кварталов, улиц, больших и маленьких домов.

Среди ячеек, составляющих город, выделялась одна — оазис спокойствия и благодати — городское кладбище, квадрат земли, отгороженный от прочего мира каменным забором.

Квадрат делила пополам неширокая аллея. По ней шел человек в длинном пиджаке с подложенными плечиками, поверх лацканов которого был выпущен воротник белой рубашки. Кепка-восьмиклинка у него на голове в соответствии то ли с городским, то ли с блатным шиком была чуть сдвинута на глаза. Туман, окрашенный луной в желтоватый цвет, скрывал его ноги, не позволяя рассмотреть, сапоги на них или ботинки, чтобы этим штрихом в одеянии окончательно определить касту, к которой он принадлежит.

Человек двигался быстро и не смотрел по сторонам, а если бы и смотрел, то вряд ли обратил внимание на то, что правая половина кладбища отличается от левой. На правой из тумана торчали кованые железные кресты и каменные надгробия. На левой кресты были уже деревянные и перемежались с надгробными тумбами со звездами.

Правая половина заполнялась до революции, левая — после. На том различия и заканчивались. И на той, и на другой стороне одинаковым вечным сном спали глупые и мудрые, богатые и бедные, виновные и невиновные, бывшие бывшие и бывшие настоящие… Здесь все были одинаковы и равны, и на первый взгляд казалось, что именно кладбище уравнивает всех, кто попадает на его территорию. Но так только казалось: не кладбище дает покой, но смерть, а кладбище такое же человеческое изобретение, как и многое, что придумал человек. А раз так, то и оно подчиняется человеческим законам, законам сильного. И поэтому так уверенно идет человек в восьмиклинке по аллее города мертвых, идет к часовенке, рядом с которой находится маленький домик, больше похожий на конуру, — бывшая сторожка.

В тридцатые годы, когда революционный народ завершал разрушение «мира насилия», был взорван городской собор и службу стали править в «последнем пристанище культа» — часовенке, в которой ранее отпевали только умерших. Ближе к «пристанищу» перебрались и сами служители культа, поскольку в одно время с разрушением собора был конфискован и отдан под контору потребкооперации жилой дом православной епархии.

Приходский священник отец Никодим, не надеясь, что свет дадут быстро, затеплил свечку и какое-то время смотрел на завораживающий красно-оранжевый язычок пламени. Свечка была новая, и язычок, отвоевывая жизненное пространство у воска, то вытягивался вверх, то становился сверх всякой меры широким, то метался из стороны в сторону, потрескивая и отбрасывая на стены сторожки причудливые тени стоящего у стола батюшки и стелившей постель матушки.