Помолчали.

— Мне в этой щемящей душу истории не совсем понятно одно, — продолжил Надеин, — только ли для того, чтобы не свести его с Дробиным, ты вывел своего апостола из игры?

— Нет, Серега, — ответил Федя, и от внимания его не ускользнуло, что Надеин слегка поморщился от такой вольности, — не только… Времена пошли для моего разумения мало понятные. Идет травля органов, того и гляди какой-нибудь ярый общественный деятель предложит начать жизнь сначала. Как мне людям в глаза потом смотреть? А парень этот далеко пойдет и, я надеюсь, принесет пользу и людям, и Родине, о которой все поумневшие говорят сейчас не иначе, как в ироническом тоне.

— Дай Бог, чтобы так и было, — сказал Надеин, — только я не верю, чтобы он смог по достоинству оценить твой поступок.

— А он о нем и не знает.

— Это на тебя похоже, ты, наверное, целую комбинацию прокрутил?

— Да, — ответил Федя.

— Я тоже это понял и поэтому встречаться с тем, кого ты выдавал за Кондратьева, не буду…

— И правильно, там все шито-крыто… А знаешь, Серега, — начал Внучек, — демократы…

— Федя, — перебил его Надеин, — тебе тридцать пять, а ты веришь в то, что мир делится на демократов и консерваторов. Мир — это люди, и этим все сказано. Они если и делятся, то на ловких людей и неловких. Ловкие всегда наверху, на теплых местах, на то они и ловкие… Но ловких людей много, а теплых мест мало, и одни ловкие пытаются потеснить других. Лучше всего это получается, когда общество находится в трудной ситуации, в кризисе, например… Тогда просто ловкие объявляют ловких, занимающих теплые места, не справляющимися со своими обязанностями, а отсюда вывод — они должны уступить место другим. Ловкие на должностях сопротивляются, но они обречены, поскольку те, что рвутся на их места, не отягощены их ошибками, с ними не связывают тот же кризис. Итак, одни ловкие, вытеснив других, пришли к власти. Они имеют некоторое время, чтобы взять свое от своего положения. Если этот период совпадает с еще не совсем понятными социальными процессами и положение общества улучшится, то ловкие люди, пришедшие к власти, еще долго будут находиться наверху и считаться благодетелями нации и народов. Если же этого не произойдет — их сменят другие ловкие. Они под тем же знаменем обеспечения всеобщего блага вытеснят первых, и так будет продолжаться без конца, причем, если внимательно посмотреть, то это одни и те же люди. Им все равно, какая система, какой строй и какой флаг над ними…

— Кто же относится к ловким? Все, кто наверху?

— Не обязательно… К ловким людям относятся и твой нынешний шеф, и Дробин, и Балдахинов, и даже, мне почему-то кажется, интуиция у меня оперативная, — твой Кондратьев. А к неловким — ты.

— А ты циник, Серега.

— А ты ждешь, что я в ответ на это назову тебя идеалистом? Не надейся: ты — идиот, никто не оценит того, что ты сделал, никто не поймет и не посочувствует той цене, которую ты заплатишь. Так ради чего?

— А черт его знает, — сказал Внучек, — вожжа под хвост попала.

— Эх, Федька, Федька, в этой истории ты единственный крайний… Я тебе не подмога, твой шеф тоже. Ему от тебя одни неприятности. Его хорошенько взгреют за отсутствие контроля за подчиненными, и он будет все валить на тебя: каждый умирает в одиночку. На Балдахинова и его понимание тоже рассчитывать не приходится: ему сейчас как раз нужны люди, на примере которых он мог бы показать очищение аппарата от консервативных элементов, сдерживающих поступательное движение перестройки. Единственный человек, который тебе может помочь, — это Батранин. Он прошел путь от опера до начальника управления и кое-что понимает. Ему нужно будет сказать, что все получилось по молодости и глупости, мол, попал в такую мясорубку: полтора года один на два участка, замотался и липанул, дальше больше, а потом решил честно во всем признаться. Так можешь отделаться служебным несоответствием, а иначе… иначе последствия могут быть самыми печальными.

— Слушай, Серега, — сказал невпопад Федя, — а к каким людям ты относишь себя?

— Себя? — немного помедлив, ответил Надеин. — К менее ловким.

— Что ты, Серега, по-моему, ты ловкач каких мало…

— Нет, — ответил Надеин, — я действительно ловок, но в нужный момент, когда, кроме ловкости, нужна еще и решительность, чтобы наступить на череп ближнему, меня не хватает. Потому и сейчас я не скажу в управлении, что твоя липа вовсе не липа. А ведь будь я действительно ловким человеком, я бы не преминул использовать это и кое-какие дивиденды получил бы… Так?

— Так.

— Помнишь Луконина? — спросил Надеин.

— Кто ж его не помнит? — ответил Федя.

Луконин был их преподом. На курсах он читал «историю органов», был любим курсантами и имел «псевдоним» — «отец русской конспирации». Он был набит казусами из жизни органов и частенько выдавал афоризмы, которые такие старательные курсанты, как Внучек, записывали в свои учебные тетради. Афоризмы никогда не повторялись дважды, за исключением одного. Его Луконин в различных вариантах произносил довольно часто, и потому его запоминали все или почти все.

Высокий, седой, в полковничьем кителе Луконин, стоя за кафедрой, говорил:

— Вы заключили брачный договор с очень капризной дамой по имени Безопасность. Дама эта, как и все дамы, не любит, чтобы ей изменяли. Она может простить мелкие грешки, присущие мужчинам вообще и мужчинам-операм в частности, но никогда не простит вам измены… Вы должны принадлежать только ей.

— Я о капризной даме… — сказал Надеин.

— И я о ней, — ответил Внучек.

Скрип пола за дверью не дал Надеину продолжить мысль, он посмотрел на дверь, добавил голоса и закончил:

— Все это я согласую с вашим руководством и доложу по команде… Случай из ряда вон…

— Случай из ряда вон, — сказал Надеин начальнику отделения и уловил в его глазах маленькую искорку радости: так радуется ребенок знакомому, а значит, не опасному для него предмету, из чего Надеин сделал вывод — под дверью кабинета Внучека стоял Карнаухов. — Из ряда вон, но не смертельный… Если он как работник нужен вам, и это его первый проступок, в котором он чистосердечно раскаялся, и вы его поддержите, я доложу об этом в управлении.

Шеф, однако, не был готов принять решение самостоятельно. Он немного помедлил, надеясь, что инспектор раскроет мнение начальства, но Надеин молчал, и тогда шеф сказал то, что и должен был сказать шеф, узнав о неблаговидном поступке подчиненного:

— Нет, после случившегося мне с ним не сработаться.

— А с Дробиным? — вырвалось у Надеина.

— С Дробиным? Дробина посылает руководство управления, значит, оно ему доверяет, а я доверяю руководству.

Шеф помолчал немного и, так как Надеин ничего не сказал, решил как-то аргументировать свой ответ:

— А потом у него не все дома.

— У Дробина? — будто не поняв, переспросил Надеин.

— У Внучека.

— Почему?

— Видите ли, он очень много работает… Если б это было в разведке, то я мог бы совершенно точно сказать, что он работает на противника: сейчас все разоблачения говорят о том, что предатели были хорошими работниками.

— Но у него другая причина, — перебил этот бред Надеин. — Он был один на два участка.

— Так-то оно так, но все же есть что-то в нем ненормальное. С женой нелады.

— Ох, уж эти жены, — сказал Надеин, а шеф, видя, что инспектор не клюнул на эту информацию, пошарил в голове еще и вспомнил:

— Да… тут у нас ЧП было: лифт на трубе оборвался с рабочими. Так он мне говорил, что на происшествие ехал вместе с трупами…

— Как? — удивился Надеин.

— А так, — ответил шеф, радуясь, что наконец заинтересовал инспектора. — Он вроде из дому вышел… ночь была, автобусы не ходят, и вдруг один появляется… Он сел в него и видит: там трупы тех, кто разбился на трубе.

— Их что, — переспросил Надеин, не знающий города, — везли на автобусе в морг?

— Нет, — сказал шеф, — в том-то и дело, что они были живые.

— Не понял.

— Как бы вам это объяснить? — заметался шеф, опасаясь, что у инспектора может возникнуть мнение, что не все дома у него, а не у Внучека. — Ну, это будущие трупы, что ли…