— Езжай, — сказал, — а я в управление позвоню…

— Хорошо, — ответил Федя.

И было действительно хорошо, потому что шеф снял с него обузу доклада о случившемся дежурному по управлению КГБ в Н-ск. Дежурный по райотделу милиции, конечно, уже доложил о случившемся своему дежурному в Н-ске, а тот, если не поленился и не был занят другими делами, уже поделился информацией с коллегами из КГБ, благо они обретаются рядом, хотя для телефона это неважно.

Казалось бы, зачем суетиться шефу, еще раз звонить в Н-ск, чтобы сообщить своему дежурному то же самое. Но Внучек знал, что шеф уже звонит в Н-ск, надеясь на нерасторопность коллег из милиции, которые, может быть, еще не успели сообщить о происшествии соседям. Если это так, то шеф — на коне, он умудрится при всех его куцых возможностях показать себя более оперативным, чем службы милиции. Это непременно должен отметить начальник управления, которому утром докладывают обо всех происшествиях в области. Впрочем, если шеф опоздал, то начальник тоже отметит это и оценит, но оценка будет не в пользу шефа… Шеф знает, что в поле зрения начальников нужно попадаться либо с удачными результатами, либо со своевременной информацией, либо вообще не попадаться.

Федя надел куртку, подбросил вверх шапку и подставил под нее голову — к этому моменту он окончательно взбодрился и мог позволить себе созорничать таким образом, — сунул ноги в туфли, застегнул их на липучки и вышел на лестничную площадку.

Входная дверь захлопнулась слишком шумно, и он поморщился, кожей почувствовав, как в это время помянула его недобрым словом жена.

Спустившись с крыльца, Федя машинально посмотрел вверх на окна своей квартиры. Он всегда делал это, уходя или приходя, хотя увидеть что-либо в окнах второй комнаты своей квартиры не мог: она была замкнута и опечатана. За пластилиновой печатью хранилась мебель настоящего хозяина квартиры, который полтора года назад уехал на Север, сдав жилье Феде, точнее не все жилье, а комнату с кухней.

Двадцатого числа каждого месяца, в день своей получки, аккуратный Федя отправлял в Хатангу сто восемьдесят рублей, и это было еще по-божески, так как хозяин требовал двести, но потом уступил с условием, что Федя, которому должны были поставить телефон, оставит его в квартире.

В Каминск Внучек приехал два года назад. В маленьком горотделении «на три опера» сразу ушли все сотрудники.

Одного из них, бывшего начальника, отправили на пенсию по полной выслуге, а двое других, плюнув на выслугу, подали рапорт и занялись коммерческой деятельностью: открыли «салон по ремонту автомобилей». Салон этот часть каминцев именовала автосервисом, другая — более образно и коротко — «стервисом». Оба бывших опера в короткий срок обзавелись машинами, выстроили себе по коттеджу и знаться не хотели с бывшими коллегами, во-первых, и вспоминать свою собачью работу, во-вторых.

Впрочем, те двое ушли не одновременно с начальником, а месяц спустя, поскольку каждый из них надеялся, что займет освободившееся место. Но кадры посчитали опасным назначать одного начальником над другим, и в Каминск прибыл Карнаухов Владимир Ксенофонтович, который и возглавил Каминское отделение.

Всем был хорош Владимир Ксенофонтович, высок, строен, одет по последней моде, мог долго говорить, но… не любил работать. Впрочем, он и не мог работать, потому что не обладал контактностью. И остается только удивляться, как мог попасть в органы КГБ человек, не способный установить контакт с другим человеком. Хотя чему удивляться: органы не оркестр — это в оркестр не могут попасть люди, лишенные музыкального слуха.

За полтора десятка лет он прошел все отделы управления, начальники которых всегда старались от него избавиться, пока не задержался в бывшей пятерке[23], где сел на «золотую жилу» — обеспечение медицинских учреждений.

Как уж Владимир Ксенофонтович обеспечивал их безопасность, одному богу известно (покров служебной тайны не позволяет нам оценить его деятельность), но то, что он исправно снабжал дефицитными лекарствами всех нужных людей, среди которых, разумеется, были и управленческие начальники, родственники начальников, друзья начальников, друзья друзей, ни для кого не было секретом. Об этом знали все, и те, кто пользовался услугами Ксенофонтыча, и те, кто не пользовался, знали в Н-ске, и в горотделениях, знали и те два опера. Они сочли факт его назначения на должность, начальника «надругательством над советской контрразведкой», о чем и написали в рапортах.

На одно из освободившихся мест и попал Федя Внучек. Другое до сих пор оставалось вакантным. Управление никак не могло найти кандидата. Редкие выпускники учебных заведений КГБ по прибытии в Н-ск мгновенно расхватывались начальниками ведущих отделов, а из старых работников ехать в «село» дураков не было. И то, что где-то в Каминске какой-то Внучек два года пашет за двоих, мало кого интересовало, если интересовало вообще.

За ночь крепко подморозило. Под ногами хрустел ледок неглубоких луж; глубокие Федя обходил — не набирать же воды и туфли, даже если ты спешишь на происшествие.

Холод апрельской ночи вдохнул в него новый заряд бодрости, и капитан забыл раздражение, с которым он поднимался и шел к телефону, недовольство, с которым умывался и одевался. Чем дальше он шел, тем больше нравился самому себе и тем больше крепло в нем чувство причастности к большому и серьезному делу, чувство нужности людям, которые сейчас спокойно спят, тогда как он, Федя Внучек, спешит на происшествие, спешит, чтобы разобраться в причинах случившегося, выявить их, если они скрыты, потому что выявление причин должно способствовать тому, чтобы подобное больше не повторилось.

Минут через пять Федя подошел к громадному дому, в котором проживала целая деревня — сто пятьдесят семей. Его звали «крейсер». Он действительно напоминал океанский корабль в окружении более мелких судов. Дом построили десять лет назад. Заселили его в основном молодые семьи. В каждой были дети. Большинству из них к девяносто первому году исполнилось по шестнадцать-семнадцать лет — возраст коварный и опасный. Эта публика сколотилась в значительную по меркам Каминска кодлу, доставлявшую массу неприятностей жителям микрорайона и много беспокойств милиции.

Сами по себе подобные, как называют их социологи, «неформальные объединения» не так уж редки. Не один десяток их был и в Каминске. Но кодла «крейсера» выделялась из них численностью, возрастной иерархией: щенки, голыши, фазаны и так далее, и к тому же имела взрослого лидера.

Кличка лидера была Глушак. Год назад его призвали в армию, в стройбат. Три месяца его колотили «старики», заставляли работать за себя, катались на нем в туалет и обратно, и Глушак дезертировал. Какое-то время он бродяжничал, жил на пустых дачах, чердаках, питался отбросами, опустился, попал в психбольницу. Там его подлечили и попутно признали негодным к службе в армии. «Олигофрения в степени дебильности», — значилось в диагнозе, который Федя видел в горвоенкомате.

Глушак, которого сверстники раньше и за человека не считали, вернувшись домой, стал «авторитетом» и предводителем шпаны стапятидесятиквартирного. Подростки, которым предстояло пройти то, что уже прошел он, заглядывали Глушаку в рот, когда он рассказывал о житье в армии и о том, как он от этого житья ловко уклонился, «закосив под дурака».

Полудебил Глушак быстро вошел во вкус своего нового положения. В нем неожиданно для всех вдруг проявились недюжинные умственные, а точнее организаторские способности. Он ловко дергал за ниточки подростковой солидарности и круговой поруки, сам в драках и многочисленных пакостях не участвовал, был всегда подчеркнуто вежлив с участковым и при проведении подростками «крейсера» какой-нибудь крупной акции, переходящей грань уголовной ответственности, имел надежное алиби. Но весь Каминск понимал, что ни одна такая акция не проходила без его ведома. Во всех набегах, обираловках, избиениях предателей, к которым относились проштрафившиеся члены кодлы, и конкурентов, к коим относились все, кто в состав кодлы не входил, чувствовалась его рука, рука человека, униженного жизнью и жестоко и подло мстящего за это унижение.