Наступило молчание. Наблюдатель смотрел на раскинувшуюся перед ними вересковую пустошь, вслушивался в шум, издаваемый деловитыми насекомыми, впитывал безмятежность летнего дня.

Когда он, наконец, заговорил, голос его изменился, он стал мягче, но несмотря на это в нем слышались тревога и даже страх.

— Меня больше всего беспокоит идол. Я был вызван в виде духа и не мог ясно видеть, что происходит, Уилл был в трансе, но ты, Ферн, видела все. Тебе повезло, Элаймонд была сосредоточена на круге и забыла об остальном. А вот идол… он ведь каменный, он не мог повернуть голову.

Ферн вздрогнула, внезапно замерзнув, несмотря на жаркое солнце.

— У него двигались губы, — сказала она.

— Это стоило большого напряжения. Он — воспринимающее устройство, статуя языческого божества, которая может быть использована в качестве передатчика Бессмертным, которого она представляет. Раньше Древним Духам поклонялись, как богам, а они ненавидели человека и страстно желали подчинить его себе. Религиозные верования давно зачахли, и теперь большинство этих Духов спит, а остальные почти потеряли свою силу. Немногие из них выдержали испытание временем, приспособились и нашли дорогу к человеческим сердцам. Но ты, Ферн, видела трех из них, когда Элаймонд вызывала их в круг: Старую Ведьму, Охотника и Ребенка. Сильные Духи редко появляются самостоятельно. Они предпочитают общаться через передающие устройства, через порабощенные души, через амбулантов.

— Объясните, что такое «амбулант»? — спросила Ферн.

— Живые существа, человек или животное, в которые проникает Дух. Их называют «одержимые». В животное проникнуть легче, люди часто оказывают сопротивление, но когда человек принимает захватчика, за соответствующее вознаграждение, конечно, тогда уж от оккупанта не отделаться.

— Какой ужас! — воскликнул Уилл. — Вы хотите сказать, что кто-то, кого мы знаем…

— Одержимость имеет свои отметины, — продолжал Рэггинбоун. — Может быть замедлен процесс старения, иногда портится кожа, иногда выдают глаза. При вторжении могут мгновенно поседеть волосы. Но Дух, который глубоко погружается в украденное тело, по мере его старения теряет свою силу. Поэтому самые сильные Духи контролируют нескольких амбулантов, передавая через каждого только часть своих мыслей и своей силы. Боюсь, что Элайдмонд заключила смертельный союз с одним из них.

— И кто же ее Дух? — спросила Ферн.

— Он есть, — ответил Рэггинбоун, и его лицо покрылось мрачными морщинами. — И этого достаточно.

— Но у него же есть имя?

— У него много имен и много лиц. И тем не менее он един, Он самый старый из всех самых старых, самый могущественный из всех могущественных. Если он схватит, то уже не отпустит, его разум никогда не спит, если он возненавидит — то это навсегда. Раз Элаймонд обратилась к нему, значит, ее алчность превосходит не только рассудительность, но и здравый смысл.

— Но если он так могуществен, — сказал Уилл, — то как же нам с ним бороться?

— Никак, — ответил Наблюдатель. — Ни у вас, ни у меня нет на это сил. Это все равно, что бороться с ураганом.

Несмотря на безнадежный тон конца беседы Ферн все-таки ощущала поддержку Рэггинбоуна. Вернувшись домой, она посмотрела в словаре значение слова «телегносиз» — «знание об отдаленных событиях, полученные без помощи обычных чувств».

Ночью ей приснилась боль, ужасная боль. Ферн и вообразить не могла, что может быть так больно. Боль была в животе, в самой сердцевине тела. Боль разрывала, кусала невидимыми зубами, раздергивала на части. Желудок свело судорогой, бедра широко раздвинулись, и из нее хлынула кровь, резкими толчками пульсируя между ног. Она кричала, но никому не было до нее дела.

— Эли Гиддингс! — Над ней склонилась узколицая женщина. — Вам должно быть стыдно, вы устроили такую суету из-за пустяка. У меня было семеро детей, и вы были седьмой, но никто так не тревожил меня.

Затем откуда-то снизу раздался другой голос:

— Слишком быстро. Чересчур скоро…

И тогда боль улетучилась, а между ног, извиваясь, возникло белое, голое нечто, похоже на безволосую крысу, и она подняла это, и ее наполнила любовь, которая унесла прочь даже воспоминание о страданиях. Она плакала о любви, но когда она поднесла маленькое существо к груди, оно не стало сосать, глаза его были крепко закрыты, а крошечные конечности повисли, как ручки и ножки куклы.

— Оно мертво, — сказал один из голосов. — Заберите его…

И вот она стоит где-то на узкой дороге и смотрит на мужчину с длинными кудрявыми волосами, которые блестят на солнце, как позолоченные, и с изысканным профилем, будто бы сделанным из фарфора. Но он проскакал мимо и не взглянул на нее. Ее сердце забилось от голода и злости, и эти чувства заполнили то место, где прежде была великая любовь.

Потом Ферн оказалась в полях и превратилась в Элис, а Элис стала Ферн, и она увидела, что стоит по щиколотки в грязи, с испачканными кровью руками. Вдалеке виднелся дом под двускатной крышей, над ним курчавились облака. Она вызывала молнию и слышала ответ. Она не видела темного человека, подбиравшегося к ней, она видела только красивого мужчину в далеком доме и свет свечей, золотящийся в его кудрявых волосах. По ее приказу пламя свечей разгоралось все сильнее, пока не дотянулось до потолка, пока сверху не обрушилась гроза. Фарфоровый профиль раскололся от жара, она чувствовала вкус огня и крови, но ей было мало. Ушедшая любовь оставила пустоту, которую невозможно было заполнить.

Внезапно Ферн испугалась, ей захотелось вырваться на свободу. Сон опутал ее, как паутина, связал мысли липкой лентой, но она все же оборвала его и сразу попала в мир иных сновидений.

Наутро Ферн выглядела совершенно измученной, и теперь наступила очередь Элайсон обратить внимание на тени вокруг ее глаз.

— Мне снились плохие сны, — сказала Ферн, а про себя подумала: «Что бы сказала моя собеседница, если бы я назвала ее Элис или Элаймонд».

Это был странный день. Они пошли на пляж с Гасом и Мэгги Динсдэйлами. Элайсон тоже пошла с ними. Со стороны казалось, что обычные люди отправились на повседневную прогулку. Мелкие волны набегали на песок и, убегая обратно, оставляли на берегу пузырьки пены, исчезающие под лучами солнца. Люди ежились от порывов ветра, Северное море было ледяным. Несмотря на холод, Элайсон решила искупаться, и все смотрели на ее худенькое тело и волосы, развевающиеся, как дым под налетающим ветром. Длинные мокрые волосы прилипли к спине и стали похожи на крысиный хвост. Красный купальный костюм обтягивал тело, словно кожа.

— Вы ПОЧТИ похожи на русалку, — вспоминая кадры из фильма, сказала Ферн, когда Элайсон вышла из воды.

— Да она и есть русалка, — добавил Гас. — Лорелея из тевтонских народных сказок, которая своим волшебным пением завлекает на погибель незадачливых рыбаков. Вы должны знать почему Гейне. Вы проделывали это в прошлом, Элайсон?

— Не говорите ерунды, — смеясь, ответила она, и капельки морской воды заблестели у нее на лице.

Ферн повернулась и пошла к воде, чувствуя за спиной холодный, настойчивый взгляд.

В море появилось что-то, чего там раньше не было: какой-то белый обломок, крутясь в волнах, плыл к берегу. Ферн знала, что это ребенок из ее сновидений и что она не должна смотреть на него. Глянув через плечо на Элайсон, Ферн внезапно почувствовала жалость. Она стала думать о том, как Элайсон относится к своему Дару, который может дать ей все, кроме того, что она на самом деле хочет. Страстное желание матери иметь дитя, которое умерло в ее теле, было одержимостью, лишенной здравого смысла. Мщение, завоевание, триумф — все становилось бессмысленным и бесполезным, как крошки, которыми хотят утолить голод гиганта. Внезапно она поняла, почему Элайсон хочет открыть Врата. Не для того, чтобы получить Силу — это она может говорить Древнему Духу. Элайсон нужна Смерть. Царство Смерти, если такое место существует. И наблюдая за Элайсон, Ферн впервые увидела, как та беспощадна.

Непроизвольно Ферн снова посмотрела на море, но поверхность его была пуста, только еще не опавшие пузырьки пены лежали на песке.