Если предмет табуирован, то никто не может безнаказанно прикоснуться к нему. Когда табу налагается на туземца, то в течение определенного времени он не может прикасаться к пище известного рода. Если это человек богатый, ему приходят на помощь его рабы: они вводят ему в рот те кушанья, к которым он не смеет прикоснуться руками. Если же это бедняк, то он принужден подбирать пищу ртом, превращаясь благодаря табу в животное.

Словом, этот своеобразный обычай направляет и видоизменяет самые мелкие поступки новозеландцев. Табу имеет силу закона, и можно даже сказать, что его частое применение представляет собой все туземное законодательство, притом неоспоримое и не подлежащее обсуждению.

Что же касается табу, наложенного на наших пленников, то оно имело целью спасти их от ярости, охватившей племя. Как только Каи-Куму произнес это магическое слово, его друзья и приверженцы разом остановились и защитили пленников от ярости своих соплеменников, а затем сами стали охранять пленников.

Однако Гленарван не заблуждался относительно ожидавшей его участи. Он знал, что только жизнью своей сможет заплатить за убийство вождя. А у диких народов смерть осужденного является лишь концом долгих пыток. Гленарван приготовился жестоко искупить то законное негодование, которое побудило его убить Кара-Тете, но он надеялся, что гнев Каи-Куму обрушится на него одного.

Какую ужасную ночь провели Гленарван и его спутники! Кто в силах был бы описать их тоску, измерить их муки! Бедняжка Роберт и мужественный Паганель так и не появились. Но разве могло быть хотя бы малейшее сомнение в их участи! Они, конечно, пали первыми жертвами мстительных туземцев. Всякая надежда исчезла даже у Мак-Наббса, не так-то легко впадавшего в уныние. А Джон Манглс, видя сумрачное отчаяние Мэри Грант, разлученной с братом, чувствовал себя близким к безумию. Гленарван думал о трагической просьбе Элен, о ее желании умереть от его руки во избежание пыток или рабства. И он спрашивал себя, найдет ли он в себе это страшное мужество.

«А Мэри — какое право я имею убить ее?» — в отчаянии думал Джон Манглс.

О бегстве нечего было и мечтать: десять воинов, вооружейных с головы до ног, стерегли двери храма.

Наступило утро 13 февраля. Туземцы не входили ни в какие сношения с пленниками, огражденными табу. В храме имелось некоторое количество съестных припасов, но несчастные едва к ним прикоснулись. Скорбь подавляла голод. День прошел, не принеся ни перемены, ни надежды. Видимо, погребение убитого вождя и казнь убийцы должны были совершиться одновременно.

Гленарван был убежден, что Каи-Куму оставил мысль об обмене пленников. У Мак-Наббса же все еще теплилась слабая надежда:

— Как знать, не чувствует ли в глубине души Каи-Куму, что вы оказали ему услугу?

Но что ни говорил ему Мак-Наббс, Гленарван не хотел больше ни на что надеяться. Прошло и 14 февраля, а никаких приготовлений к казни не было сделано и в этот день. Причина же этой задержки заключалась в следующем.

Маори верят в то, что душа умершего пребывает в его теле в течение трех дней, и потому труп хоронят только по истечении трех суток. И в данном случае этот обычай, заставлявший откладывать погребение, был соблюден со строжайшей точностью. До 15 февраля па была совершенно пустынна. Джон Манглс, взобравшись на плечи Вильсона, не раз вглядывался в наружные укрепления. Из-за них не показывался ни один туземец. Только сменялись часовые, бдительно несшие караул у дверей храма.

Но на третий день двери хижин распахнулись. Несколько сотен маорийцев — мужчин, женщин, детей — собрались на площади па. Они были спокойны и безмолвны.

Каи-Куму вышел из своего жилища и, окруженный главными вождями племени, поднялся на земляную насыпь в несколько футов вышины, находившуюся посередине крепости. Толпа туземцев стала полукругом в нескольких саженях позади. Все продолжали хранить глубокое молчание.

Каи-Куму сделал знак, и один из воинов направился к храму.

— Помни же, — сказала Элен мужу.

Гленарван молча прижал ее к сердцу. В эту минуту Мэри Грант подошла к Джону Манглсу.

— Если муж может убить свою жену, — сказала она, — чтобы избавить ее от позора, то и жених может убить с этой целью свою невесту. Джон, в эту последнюю, быть может, минуту я могу сказать, что в тайнике вашего сердца я давно уже ваша невеста, не правда ли? Могу ли я рассчитывать на вас, дорогой Джон, так, как рассчитывает миссис Элен на мужа?

— Мэри! — воскликнул в смятении молодой капитан. — Мэри! Дорогая!..

Он не успел договорить: циновка была поднята, и пленников повели к Каи-Куму. Женщины примирились со своей участью. Мужчины скрывали свои душевные муки под наружным спокойствием, говорившим о сверхчеловеческой силе воли.

Пленники предстали перед новозеландским вождем. Приговор того был короток.

— Ты убил Кара-Тете? — спросил он Гленарвана.

— Убил, — ответил тот.

— Завтра на рассвете ты умрешь.

— Один? — спросил Гленарван; сердце его забилось.

— Ах, если б только жизнь нашего Тогонга не была ценнее ваших! — со свирепым сожалением воскликнул Каи-Куму.

В эту минуту среди туземцев произошло какое-то движение. Гленарван быстро оглянулся. Вскоре толпа расступилась, и появился воин, весь в поту, изнемогавший от усталости. Как только Каи-Куму увидел его, он обратился к нему по-английски, очевидно желая, чтобы разговор их был понят пленниками:

— Ты пришел из лагеря пакекас?

— Да, — ответил маориец.

— Ты видел пленника — нашего Тогонга?

— Видел.

— Он жив?

— Он умер. Англичане расстреляли его.

Участь Гленарвана и его спутников была решена.

— Все вы умрете завтра на рассвете! — воскликнул Каи-Куму.

Итак, на всех пленников обрушилась общая кара.

Пленники не были отведены в храм. Они должны были присутствовать при погребении вождя и на кровавых церемониях, сопровождающих этот обряд. Отряд туземцев отвел пленников на несколько шагов в сторону, к подножию огромного дерева — куди. Они стояли, окруженные стражей, не спускавшей с них глаз. Остальные маори, погруженные в требуемую при погребении вождя печаль, казалось, забыли о них.

После смерти Кара-Тете прошло три установленных обычаем дня. Теперь, по верованиям новозеландцев, душа покойного окончательно покинула его бренное тело. Начался обряд погребения. Принесли тело вождя и положили его на небольшую земляную насыпь посреди крепости. Покойник был облачен в роскошные одежды и покрыт великолепной циновкой из формиума. На его голове, украшенной перьями, виднелся венок из зеленых листьев. Лицо, руки и грудь покойника были смазаны растительным маслом и не обнаруживали никаких признаков разложения.

Родственники и друзья Кара-Тете подошли к насыпи, на которой лежал он, и вдруг, словно повинуясь палочке капельмейстера, дирижирующего похоронным гимном, раздались оглушительные плач, рыдания, стоны. Заунывен и тяжек был ритм этих погребальных жалоб. Друзья покойного били себя по голове, а его родственницы с остервенением раздирали ногтями свои лица, проливая больше крови, чем слез. Эти несчастные женщины добросовестно выполняли свой дикий долг. Но, видимо, этих проявлений скорби было недостаточно для умиротворения души умершего, и воины, боясь, чтобы гнев вождя не обрушился на переживших его соплеменников, хотели умилостивить покойника, предоставив ему на том свете те блага, которыми пользовался он на земле. Поэтому и спутница жизни Кара-Тете не должна была покинуть умершего. Да и сама несчастная женщина не согласилась бы пережить мужа. Таков был обычай, таков был закон, и история Новой Зеландии насчитывает немало подобных жертвоприношений.

Появилась вдова Кара-Тете. Она была еще молода. Растрепанные волосы падали на плечи, она рыдала и голосила. Среди воплей вырывались у нее отрывочные фразы, в которых она прославляла добродетели своего умершего супруга и горько жалела о нем. Наконец, охваченная безудержным порывом горя, она простерлась у подножия кургана и стала биться головой о землю.