Охотники набрели на нескольких кабанов. Пуля майора уложила на месте одного из них. Гленарван же довольствовался тем, что подстрелил несколько черных куропаток, из которых должно было выйти превосходное рагу. На высоких горных площадках мелькало множество коз. Было на острове и множество диких кошек; эти сильные, отважные животные, страшные даже для собак, должны были, по всей видимости, когда-нибудь развиться в настоящих хищных животных.

В восемь часов вечера все вернулись на яхту, а ночью «Дункан» навсегда покинул Тристан-да-Кунья.

Джон Манглс собирался запастись углем на мысе Доброй Надежды, поэтому ему пришлось немного уклониться от тридцать седьмой параллели и подняться на два градуса к северу. Здесь еще не начиналась зона пассатов, а дули сильные западные ветры, очень благоприятствовавшие ходу «Дункана».

Менее чем в шесть дней он прошел тысячу триста миль, то есть расстояние от Тристан-да-Кунья до южной оконечности Африки. 24 ноября, в три часа дня, показалась Столовая гора, а немного погодя Джон заметил и гору Сигналов, поднимающуюся у входа в залив. «Дункан» вошел туда около восьми часов вечера и стал на якорь в Капштадском порту.

Паганель, будучи членом Географического общества, не мог не знать, что южную оконечность Африки впервые увидел мельком португальский адмирал Бартоломей Диац в 1486 году, а обогнул ее только в 1497 году Васко да Гама. По этому поводу ученый сделал одно любопытное замечание: если бы Диац тогда, в 1486 году, за шесть лет до первого путешествия Христофора Колумба, обогнул мыс Доброй Надежды, то открытие Америки могло бы быть отложено на совершенно неопределенное время. Ведь путь вдоль южной оконечности Африки — самый короткий и прямой путь в Восточную Индию. А великий генуэзский моряк, углубляясь на запад, как раз искал ближайшего пути в «страну пряностей». И будь этот мыс уже обогнут, весь смысл экспедиции Колумба терялся бы, и, вероятно, он не предпринял бы ее.

Кейптаун, или Капштадт, основанный в 1652 году голландцем Ван-Рибеком, расположен в глубине Капского залива. Это столица значительной колонии, которая окончательно стала английской после договоров 1815 года.

Пассажиры «Дункана» воспользовались стоянкой в порту, чтобы осмотреть город. Они имели лишь двенадцать часов в своем распоряжении, так как капитану достаточно было одного дня для возобновления запасов угля и он хотел сняться с якоря 26-го утром.

Впрочем, им и не понадобилось больше времени, чтобы обойти правильные квадраты шахматной доски, называемой Капштадтом. И правда, после того, как вы осмотрите замок, возвышающийся в юго-восточной части города, дом и сад губернатора, биржу, музей, каменный крест, водруженный здесь Бартоломеем Диацем в память своего открытия, да еще выпьете стакан понтейского вина, лучшего из местных вин, вам не останется ничего другого, как пуститься в дальнейший путь.

Это и сделали наши путешественники на рассвете следующего дня. «Дункан» поднял кливер, фок и марсель и через несколько часов уже обогнул тот знаменитый мыс Бурь, которому португальский король-оптимист Иоанн II так неудачно дал название Доброй Надежды. Отсюда до Амстердамских островов — две тысячи девятьсот миль. При хорошей погоде и благоприятном ветре это расстояние можно пройти дней в десять. Нашим мореплавателям больше повезло, чем путешественникам по пампасам: им не пришлось жаловаться на неблагосклонность стихии.

— О море, море! — повторял Паганель. — Это наилучшее место, где могут проявить себя силы человека. Корабль — настоящий проводник цивилизации! Если бы земной шар представлял собой один огромный материк, мы в девятнадцатом веке не знали бы и тысячной его части. Взгляните на то, что происходит внутри обширных метериков — в равнинах Центральной Азии, в пустынях Африки, в прериях Америки, на обширных пространствах Австралии, в ледяных полярных странах. Человек там едва осмеливается показаться. Самый смелый отступает, самый отважный погибает. Продвигаться там человеку невозможно: средства сообщения недостаточны. Жара и болезни представляют непреодолимые препятствия. Двадцать миль пустыни больше разделяют людей, чем пятьсот миль океана. Жители противоположных побережий считают себя соседями, а люди, между которыми раскинулись леса, — друг для друга чужестранцы… Англия как бы граничит с Австралией. А возьмите, например, Египет: он кажется отдаленным на миллионы лье от Сенегала. Пекин является словно антиподом Петербурга… Море в наше время более доступно, чем любая незначительная пустыня, и только благодаря ему между пятью частями света установились родственные узы.

Паганель говорил с жаром, и даже майор ничего не возразил на этот гимн океану. И в самом деле, если бы для поисков Гарри Гранта нужно было следовать вдоль тридцать седьмой параллели все время по материку, то это предприятие оказалось бы неосуществимым. А тут к услугам наших отважных путешественников было море, переносившее их из одной страны в другую.

6 декабря, на рассвете, над морскими волнами показалась какая-то гора. Это были Амстердамские острова, расположенные под 37°47? южной широты и 77°24? восточной долготы. Конусообразная вершина была видна в ясную погоду за пятьдесят миль. В восемь часов утра очертания этой горы, еще неясные, стали напоминать общий облик Тенерифа.

— Значит, она похожа и на гору Тристан-да-Кунья, — заметил Гленарван.

— Основательный вывод, — отозвался Паганель. — Он вытекает из геометрографической аксиомы, говорящей о том, что два острова, похожие на третий, похожи и друг на друга. Добавлю, что Амстердамские острова, так же как и острова Тристан-да-Кунья, были богаты тюленями и робинзонами.

— Значит, робинзоны имеются всюду? — спросила Элен.

— Честное слово, миссис, я не много знаю островов, где не бывало бы подобных приключений, — отозвался ученый: — сама жизнь гораздо раньше вашего знаменитого соотечественника Даниеля Дефо осуществила его бессмертный роман.

— Господин Паганель, — обратилась к нему Мэри Грант, — разрешите мне задать вам один вопрос.

— Хоть два, дорогая мисс. Обязуюсь на них ответить.

— Скажите, очень испугались бы вы, если бы вдруг были покинуты на пустынном острове?

— Я? — воскликнул Паганель.

— Не вздумайте, друг мой, признаться в том, что это ваше заветное желание, — сказал майор.

— Я не хочу утверждать этого, — ответил географ, — но, пожалуй, подобное приключение пришлось бы мне по вкусу. Я создал бы свою жизнь заново: стал бы охотиться, ловить рыбу, жил бы зимой в пещере, а летом — на дереве, устроил бы склад для собранного мною урожая… Словом, я занялся бы колонизацией моего острова.

— Один?

— Один, если бы так сложились обстоятельства. А к тому же, разве на земле может быть полное одиночество? Как будто нельзя выбрать себе друга среди животных: приручить какого-нибудь козленка, красноречивого попугая, милую обезьянку. А если случай пошлет вам такого товарища, как верный Пятница, то чего же еще вам нужно? Два друга на одном утесе — вот вам и счастье! Представьте, например, майора и меня…

— Благодарю вас, — сказал Мак-Наббс, — у меня нет ни малейшего желания разыгрывать роль Робинзона, да и сыграл бы я эту роль очень плохо.

— Дорогой Паганель, — вмешалась Элен, — ваше пылкое воображение опять уносит вас в мир фантазий. Но мне кажется, что действительность очень отличается от мечтаний. Перед вами рисуются лишь те вымышленные робинзоны, которых судьба забрасывает на заботливо приспособленные для них острова, где природа балует их, словно любимых детей. Вы видите только хорошую сторону вещей.

— Как, вы не думаете, что можно быть счастливым на необитаемом острове?

— Да, я не считаю это возможным. Человек создан для жизни в обществе, а не для уединения. Одиночество порождает отчаяние. Это только вопрос времени. Возможно, что сначала заботы о неотложных материальных потребностях жизни и могут отвлечь мысли несчастного, только что спасшегося от морских волн, и он, весь занятый настоящим, не будет пока думать о мрачном будущем. Но настанет время, когда он почувствует себя одиноким вдали от людей, без всякой надежды увидеть родину, увидеть тех, кого он любит. Что тогда должен будет он передумать, перестрадать! Его островок — для него весь мир, все человечество — он сам… И когда настанет смерть, страшная смерть в совершенном одиночестве, он будет чувствовать себя так, как последний человек в последний день мира… Нет, господин Паганель, поверьте мне, лучше не быть этим человеком!