Гера потрясла катаной перед глазами восьмиклассника. Затем убрала меч в ножны.

— Не пойдет, — сказала девочка-скелет. — Либо сейчас со мной, либо ни с кем никогда, ибо тогда я отсеку твои причиндалы.

Ее руки развязали оби Тимура.

Закон мира иллюзий не победить. Чтобы когда-нибудь получить желаемое, приходится всю жизнь терпеть мерзости. Все приспосабливаются.

Гера стянула с бедер Тимура хакаму и сказала:

— Мне и дальше все самой делать?

Чтобы отомстить за смерть желанной Риды, придется удовлетворить голод отвратной Геры.

Не без стона Тимур сел. Со злостью схватил Геру за тонкие плечи и бросил возле себя на столе.

Через все бедро Тимура сверкал алый полумесяц раны. Только бы во время этой мерзости не истечь кровью. Иначе все зря.

— Брин ми ту лайф… — прошептал Тимур и впился в сухие тонкие губы Геры.

В классе девять изогнутых тонких спин закрывали пол. Бледные лица с нарисованными на нежных щеках кошачьими усиками не смели поднимать глаза. Наложницы недвижно стояли на четвереньках, а Выгузов Авраам переступал их маленькие нагие тела осторожно, медленно — чтобы не наступить на хрупкие позвоночники и ломкие пальчики, чтобы не поломать имущество клана Черных Змеев.

Усами Ахметов развалился в учительском кресле. Курчавая борода оябуна с растрепанными во все стороны завитками нависала над поникшими телами наложниц как косматая туча, которая вот-вот взорвется молниями. На столе подле оябуна в ржавой клетке с откинутой сверху крышкой визжали крысы. Восемь крыс, на одну меньше, чем наложниц.

Перед учительским столом два самурая Черных Змеев сдвигали положенные на бок парты, смыкали вместе столешницы, образуя просторный загон. Все готовилось к развлечению могущественного оябуна.

Авраам низко поклонился господину. Сидя в кресле, Ахметов ростом почти не уступал самураю. Если же оябун поднимется, все вокруг почувствуют себя карликами. Или детьми.

— Сегодня ночью Губительного Вихря-сан разбудили от иллюзий, — сказал Авраам. — Неизвестные проникли в его комнату и прикончили Вихря-сан вместе с Сомовой-сан.

Черные глаза Ахметова сверкнули быстрым пламенем. Огромный кулак оябуна ударил по клетке с крысами. Ржавая железка улетела в загон, перевернулась, крысы выбежали визжа.

— Кисочки, — сказал оябун, — подходит время кормежки. Поглядите, мои пушистики, какой роскошный пир приготовил заботливый хозяин.

Наложницы подняли лица с чернильными кошачьими усиками и носиками. Крысы носились вдоль стенок загона, серые узкие морды и когтистые лапки пытались протиснуться между партами на волю. Двое самураев били палками крыс там, где у тварей почти получалось сбежать.

Аврааму было плевать на крыс и наложниц. Пусть хоть перегрызут друг друга, лишь бы оябун продолжал сидеть. Лишь бы Ахметов не вставал во весь невообразимый рост. Лишь бы Аврааму снова не превратиться в слабого ребенка перед огромным высоким папой.

— Когда-то до того, как меня призвали в школу Катаны, я голодал, — сказал Ахметов. — Я умирал, запертый во тьме и холоде, крысы шерудили вокруг, но я не видел ничего, не мог поймать ни одну тварь за лысый хвост и съесть. Еще немного, и крысы грызли бы мой ледяной труп.

Наложницы взирали на бородатого оябуна круглыми глазами. Руки и ноги, на которые они опирались, дрожали. Дрожали подбородки с нежными ямочками и без, дрожали губы — пухлые, сочные или тонкие, изящные. Дрожали щеки с чернильными усиками.

Но пусть лучше наложницы. Пусть кто угодно, только не Авраам, чувствует себя беззащитным и слабым перед кем-то огромным и чудовищно сильным, как оябун. Или папа.

— Кошка спасла мне жизнь, — сказал Ахметов. — Я лежал полумертвый на земляном полу. Дворовая облезлая кошка как-то проникла внутрь. Видно, она хотела погреться там, где я замерзал до смерти. Кошка поймала крысу. Положила сочащуюся кровью тушку мне на стылые руки. Я впился зубами в подаренный мне комок шерсти и мяса. И выжил.

Оябун махнул огромной рукой в сторону загона. Авраам едва сдержался, чтобы не отпрянуть.

Ахметов сказал:

— Теперь я оплачиваю долг той кошке, — черную густую бороду прорезала белозубая улыбка, — кормлю своих кисочек.

Наложницы молчали. Чтобы сдержаться, кто-то кусал губы, кто-то зажимал рот руками. На коленях перед оябуном им разрешалась только мурчать и мяукать. Иные звуки из их уст разгневали бы Ахметова. Кошки не разговаривают, и, найдись такая среди «кисочек», оябун сразу вышибет ей мозги.

Или вынет из ножен тати. Тогда одной смертью ночь не кончится.

— Быстро жрать, — приказал Ахметов.

Наложницы бросились в загон. Каждая перелезала через парты, пыталась голыми руками схватить крысу и свернуть ей голову. Мертвая крысья тушка — единственный пропуск на свободу.

Визг отбивавшихся крыс смешался с воплями «кисочек». Крысы грызли гладкую кожу «кисочек», уродовали когтями их ноги и руки. Наложницы пинали крыс, а крысы впивались им в стопы, роняли, накидывались сверху, бегали по их голым грудям и бедрам. И дорожки красных укусов разукрашивали бледные тела.

Две наложницы сцепились на полу. Одна «кисочка» лупила костяшками кулаков по зубам другой. Мертвая туша крысы валялась под их спинами. Тоже вариант — отобрать чужой пропуск на свободу.

В загоне бегало на одну крысу меньше, чем «кисочек». Та наложница, что останется без пропуска, станет «ручной кошечкой» Ахметова. Будет каждую ночь проводить с оябуном до тех пор, пока ему не захочется заменить ее на новую. Либо пока он случайно не свернет ей шею. Варианты — раздавит, задушит, разобьет голову, выбросит в окно, хотя последнее, если произойдет, то вряд ли случайно.

— Значит, днем прибили двоих «синих», ночью — двоих «рылистых», — вдруг сказал Ахметов. — Никто не видел таинственных убийц, и сами они не торопятся похвастаться.

— Могу предположить, господин, что это не резня «синих» и «рылистых» между собой, — сказал Авраам. — Иначе бы их кланы сражались целиком.

— Похоже, кто-то из обиженных ими восьмиклассников или семиклассников подрос, — хмыкнул Ахметов. — Врагов надо либо подчинять, либо истреблять полностью.

Авраам низко поклонился.

— Господин, ваши мудрые слова напомнили мне о новеньком восьмикласснике — о переведенном из другой школы Катаны Сингенине-сан. Он еще учится в одном классе с Ягодкой-сан.

— Ягодка-сан, ко мне! — проорал Ахметов во всю широченную, словно водоотводную трубу, глотку. Авраам стиснул зубы, иначе бы из его собственной глотки вырвалось жалкое: «Папочка!»

Из загона вылезла тоненькая белокурая наложница. На четвереньках Марина подползла к учительскому столу.

— Подойди, — велел оябун «кисочке». Тяжелая волосатая рука поднялась и погладила размазанные на бледном лице наложницы черные усики. «Кисочка» схватила себя за нагие плечи, худые в кровоточащих укусах ноги дрожали.

— Расскажи о твоем однокласснике, — сказал Ахметов, — об этом Сингенине. Расскажи о нем все.

Пухлые потресканные губки Марины приоткрылись и сказали:

— Мяу…

Марина хорошо усвоила: кошки не разговаривают. Оябун посмотрел на Авраама и велел:

— Умой ее.

Авраам вздернул Марину на ноги и задрал ее голову вверх. Дайме поплевал ей на лицо, намозоленные ладони быстро стерли с гладких щек «кисочки» остатки усиков.

Пахло от наложницы кровью и крысами. В голубых глазах застыл стыд от унижения. Закончив, Авраам толкнул Марину к оябуну. Бледными руками наложница коснулась натертых красных щек.

— Говори! — рыкнул оябун. Авраам снова стиснул зубы, чтобы не закричать.

Папочка!

Теперь, стоя позади Марины, Авраам видел, что ее волосы — не сплошь белокурые, не сплошь светло-русые. Если как следует всмотреться, то кое-где видны седые пряди. Белые, как снег, нити говорят всем вокруг о ее постоянном страхе, о ее позоре.

О позоре Авраама никто не ведал. Свои седые волосы он вырывал с корнем.

Марина затараторила: