В толпе раздался женский визг. Кто и где кричал – было непонятно, через несколько оглушительных секунд визг смолк, и только тогда человек, стоявший на сцене, медленно опустил голову и так же медленно поднял ее.

– Приветствует… – сказала женщина, стоявшая рядом с Пашей. Та самая, что поясняла ему про земледельцев. Она выглядела удовлетворенной, словно счастливая бабушка, наблюдающая, как ее внук рассказывает стихи на детсадовском утреннике.

– Приветствует!.. – раздалось со всех сторон. – Приветствует!..

Потом Учитель чуть повернул голову и посмотрел вниз. Оттуда он получил какой-то сигнал и протянул вперед руку ладонью вверх.

– Приглашает вопрошающих… – снова прокомментировала Пашина соседка.

– Вопрошающих!.. Вопрошающих!.. – эхом раздалось в зале.

В самой середине зала встала женщина в черном. Нервничая, дрожащим голосом она спросила:

– Когда я умру? – и пояснила робко: – Рак у меня, а дочку уже схоронила…

Учитель покачал головой вправо-влево трижды, а откуда-то из первых рядов прозвучали слова:

– Ответ тебе будет. Приходи завтра.

Женщина села. За ней поднялся молодой парень, прилично одетый, как одеваются в Гродине хозяева ларьков, торгующих дешевыми продуктами.

– Это… – забубнил он, – это… скажи, лицензию мне на алкоголь когда дадут? А то… это… никак не получу. То одно, то другое.

И снова ответ ему пришел из первого ряда, а Учитель только рассеянно улыбнулся в зал:

– Приходи на личное благословение и все получишь.

Женщина рядом с Пашей пояснила:

– Благословляет на бизнес.

– Как это? – спросил Седов тихо.

– Так, а как же?! Все, кто благословение на бизнес получили, – сейчас вон, работают!

– А чего за благословение Учитель хочет?

– Чтобы мы спаслись.

За парнем, алчущем лицензии на водку, вставали другие. Каждый спрашивал свое, но прямого ответа в лоб никто не получил. Одним обещался ответ назавтра, другим, в основном тем, кто спрашивал о бизнесе, предлагалось прийти на благословение. Пашу раздирало желание тоже задать вопрос, например, о том, когда он окончательно сопьется. Но наглости не хватило, да и ответ был предсказуем: придите завтра на благословение – и вы сопьетесь прямо послезавтра!

Но ехидничал здесь только он. Остальные были в полном восторге от всего действия, и от вопросов, и от ответов. Неужели, думал Седов, оглядываясь, вся эта система работает?

Для себя Паша отметил, что уже привык к уродству Учителя и почти не замечает некрасивости его лица. Даже наоборот! Оно кажется совсем иным: особенным, запоминающимся, дарящим особенное впечатление. Такое лицо не забыть, такие лица должны быть только у необыкновенных и в чем-то выдающихся людей. Даже носить такое лицо надо особенно, осознавая всю гамму эмоций, которую оно вызывает у окружающих, умея правильно расставить акценты в воздействии, умея привлечь и оттолкнуть…

Катька считала себя невезучей с самого рождения. И какое тут везение, если ты родилась четвертой дочерью в семье медсестры и прораба?! Папик хотел сынка, наследника, а получались только девки.

Катьку мама с папой родили напоследок, когда бате уже сороковник стукнул, и отсутствие у нового ребенка мужских причиндалов так сразило незадачливых родителей, что папик стал выпивать с горя, а мамаша так даже хотела Катьку в детский дом отправить. Это Катька не сама придумала, чтобы себя жалеть всласть, вовсе нет!

Это ей тетя Маша рассказала. Тетя Маша, мамина сестра, одинокая старая дева, пьющая притом. Тетю Машу тоже никто не любил. Папик, хоть и сам за воротник заливал, с ней за стол не садился. Говорил, что терпеть не может эту старую уродливую клячу. А терпеть не мог за длинный язык и бесстрашие – одна только тетя Маша не боялась ему заявить в лицо:

– На что тебе наследник, мурло ты немытое!

Чего он наследовать будет? У тебя же, кроме глистов, нет ни хера – ни мозгов, ни денег! Расплодился тут, как таракан!

Скажи что-то подобное Катькина мать – живо бы в рожу получила! Дочки, так те только и бегали, вылупив глаза, уворачиваясь от тумаков и подзатыльников. Папик и на тетю Машу замахивался, но ударить ни разу не посмел. Она так на него зыркала, что он осекался и с досады лупил корявой ладонью по столу. За это Катька тетю Машу больше всего уважала.

И когда несчастные и немолодые родители двадцать пять лет назад решали, что делать с четвертой нежеланной дочкой, опять пришла тетя Маша и низким прокуренным голосом своим выдала:

– Выродили, а теперь бросать?! Ах вы, сволочи! Вас самих родители бросили? Нет? А эту кроху, значит, можно? Иди сюда, дитё, не реви…

Родители устыдились теткиного крика на весь роддом, зашикали на нетрезвую сивиллу и Катьку из роддома забрали.

Сама Катька уже думала – лучше бы и не забирали! Все три старшие сестры были девицы крупные и бойкие. Выросшие в большой семье, где, как известно, клювом не щелкай, они точно знали, что свой кусок у жизни надо урвать. Любой способ годится. Сестры не слишком дружили, с детства за каждую ношеную юбку дрались. Ясное дело, потом Катьке только лохмотья оставались. А как только повыросли – так и разбегаться стали.

Самая старшая, Анна, выскочила замуж за курсанта и, когда его направили куда-то в Казахстан, укатила с ним. Это было так давно, что Катька сестру еле помнила. С тех пор об Аньке никто и ничего не слышал. Вторая – Маринка – была поумнее остальных, училась получше. Ей даже удалось в политехнический институт поступить, после которого ее распределили в захолустный городишко в Гродинской области, а потом она осталась там жить и работать навсегда. Маринка иногда еще появлялась у родителей, но была она такая заносчивая, такая хамоватая, что даже говорить с ней было тошно.

– Думает, будто в люди выбилась, – пьяненько хихикала тетя Маша, завидев задранный нос второй племянницы на облезлой кухне ее отчего дома. – А сама двух слов без «блин» не свяжет!

Маринка, конечно, огрызалась: зато у нее своя квартира и работа нормальная, и не пьет она, как, блин, тетя Маша, но Катька знала, что все, чем Маринка гордится, – фуфло! Работает сестра всего-навсего мастером в цехе какого-то бричко-тракторного завода, трахается со всем мужским коллективом предприятия в надежде, что кто-нибудь затраханный до полусмерти сдуру на ней женится. Но никто не женился, а ей уже тридцать два и четыре аборта.

Лена, та, что перед Катькой родилась, другой путь пристроиться нашла. Она, как и ее мать, умела только детей рожать. Уже троих родила, причем муж ее был фигурой странной…

Дорогой зять обычно появлялся месяцев за шесть до очередной беременности жены и исчезал за недельку до появления очередного отпрыска. Глаза не мозолил еще с годик примерно, а потом – новый цикл. Как только «этот прохиндей», как принято было именовать зятя в семье, исчезал, Ленка валилась пузом кверху и вопила, что она бедная, несчастная, что денег у нее нет, на что детей содержать – не знает!

Мамаша, Катька и даже папик с различной скоростью бросались к бедной-бедной Аленушке, которой так не повезло с мужем, и обещали все свои пенсии, зарплаты, субсидии и стипендии (когда у Кати была еще стипендия) пустить на благородное дело взращивания Ленкиного потомства.

– Дети – это всегда хорошо! – провозглашал новый тост отец. Опрокинув рюмку за святое, он наливался краской гнева на злую судьбу и до самой поздней ночи ругал отсутствующего зятя на чем свет стоит.

Постенав еще с часик, несчастная беременная успокоилась. Так и быть, пойду с детьми жить в самую большую комнату в доме и сделаю милость, возьму ваши мятые рубли.

Тетя Маша, понаблюдав эту систему в действии, в последний раз ехидно заметила:

– Что ж ты будешь делать, если рожалка начнет барахлить?!

Ленка закатила глаза, изображая обморок, на тетю Машу снова зашикали, папик погрозил ей кулаком:

– Разгавкалась, старая сука! Ленка на сносях, а ты ей гадости говоришь!