Что ж, пожалуй и криминал; но мне кажется, что полиции до этого не должно быть никакого дела.

Давеча я прочитала в газете, что народное собрание в Филадельфии порешило, что от юбки до земли должно быть не меньше семи с половиной дюймов — или не больше. Я не знаю сколько, и не знаю почему. Как бы то ни было, в результате цена на кокаин подскочила с одного фунта за унцию до всего, что вы пожелаете заплатить. Поэтому, разумеется, каждый его хочет, нужно ему это или нет, и любому, кроме члена парламента ясно, что если вы предлагаете человеку за вещь цену в двадцать, тридцать раз больше ее стоимости, то он пойдет на любые неприятности, чтобы всучить ее вам.

Ну так вот, наш человек оказался мошенником. Он попытался всучить нам пакетики со снежком в темноте. Он старался помешать Петушку проверить содержимое, делая вид, что опасается полиции.

Но, как обычно, Петушок оказался силен по части химии. Он был не тем человеком, который купит борный порошок по гинее за понюшку. Он заявил торговцу, что скорее примет таблетки Бичема .[18]

За что я Петушка люблю, так это за его остроумную речь. Но по той или иной причине, эти вспышки остроумия не происходят, как бывало — не столь часто, я имею в виду. Кроме того, он, похоже, шутил с самим собой.

Большею частью, я не понимаю смысл его слов. Еще новость — он стал помногу сам с собою разговаривать. Это выглядит отталкивающе.

Я не знаю, почему это случилось. Малейшая вещь раздражает меня до абсурда. Думаю это от того, что каждый инцидент, даже приятные вещи, отвлекают меня от единственно важной мысли — как пополнить запас, уехать в Кент, немного отлежаться и развлечься уже по-настоящему, как нам это удавалось месяц назад.

Я уверена, тогда бы к нам вернулась любовь; а она — единственная вещь, имеющая смысл в этом или следующем из миров.

Я чувствую, что до нее рукой подать; но промахиваюсь на целую милю — от этого еще хуже, когда так близко, и все же — так далеко…

Только что мне в голову пришла очень забавная вещь. В нашем сознании есть нечто, что мешает думать о том, чего тебе не хватает.

Последней глупостью было с нашей стороны рыскать по Лондону за наркотиком, и связаться с дрянными людишками, как это вышло у нас в Неаполе. До сегодняшнего вечера мы и не догадывались, что нам следует, только и всего, проведать Царя Лестригонов. Уж он-то даст то, что нам необходимо, по сходной цене.

Странно, также, что первый об этом подумал Петушок. Мне известно, как ненавистен ему этот человек, хотя он признается в этом только когда бывает вспыльчив, что, как я знаю, абсолютно ничего не значит…

Мы приехали в студию Лама на такси. Вот не везет, он куда-то вышел! Там была девушка, высокая, худая женщина с белым лицом, напоминавшим клин. Мы несколько раз намекнули ей, однако она не поняла и, как ни измучены мы были, мы не стали портить рыночные отношения, прямо сказав ей, что нам нужно.

"Царь должен быть завтра утром", — сообщила она.

Мы ответили, что придем в одиннадцать часов.

Вернулись к себе. Ночь прошла паршиво из-за экономии. Мы не осмеливались признаться друг другу, чего мы на самом деле теперь опасались больше всего на свете — как бы он не отвернулся от нас…

Не могу спать. Петушок тоже лежит с раскрытыми глазами и смотрит на потолок. Он не шевельнет и мускулом. Его безразличие ко мне бесит меня. Но, в конце концов, и он мне не интересен. Я не нахожу себе места, точно Вечный Жид. В тоже самое время я ни на чем не могу сосредоточиться. Вот, царапаю все происходящее себе в дневник. Описывая мои ощущения, я, в известной степени, отделываюсь от них.

А совсем уж отвратительно то, что я вполне понимаю, чем занимаюсь. Этот путаный, брюзжащий хлам и есть заменитель, занявший место любви?!

Чем я проштрафилась перед любовью? У меня такое ощущение, будто я умерла и заброшена в некое жуткое место, где нет ничего, кроме голода и жажды. Все потеряло значение, кроме наркотиков, а они, сами по себе, не дают избавления.

20 Августа

До чего же я устала, устала, устала!..

Мое предостережение насчет Царя подтвердилось. Имела место весьма неприятная сцена. Мы оба были страшно изнурены, когда приехали туда (Я что-то не могу согреть руки и ноги, и с моим почерком также творится что-то неладное).

Питер Пен решил, что будет лучше всего напомнить в шутливой манере сделанное когда-то Ламом замечание, что нам придется к нему обратиться, если возникнет нужда, а потом уже ознакомить его с предметом, в котором мы нуждаемся.

Но он грубо опередил нас, не успели мы и рта раскрыть.

— Ни к чему рассказывать мне, чего вам не хватает, — сказал Царь, — нужда налицо.

Он произнес эти слова уклончиво, так, чтобы нас не обидеть; но мы инстинктивно поняли, что он имеет в виду мозги.

Однако Питер, отчаянный чертенок, не уступил своих позиций. Вот за что я его люблю.

— Ах да, героин, кокаин, — вымолвил Царь. — Очень сожалеем, но на данный момент оными не располагаем.

Изверг, казалось, не сознавал наших страданий. Он разыгрывал перед нами извиняющегося приказчика.

— Но позвольте показать мне наши последние строки про морфий.

Я и Петушок обменялись тусклыми взглядами. Несомненно, морфий был бы лучше, чем ничего. И тогда (как вам это понравится?) зверюга извлекает журнал в голубой обложке из вертящегося книжного шкафа, и зачитывает вслух длинное стихотворение. Настолько драматичны были его интонации, настолько жива нарисованная им картина, что мы сидели, точно завороженные. Словно кто-то запустил в наши внутренности длинные щипцы и выкручивает их. Закончив чтение, Царь отдал стихи мне.

— Вы должны подклеить это, — сказал он, — в ваш Магический Дневник.

Что я и сделала. Сама не знаю зачем. В самоистязании есть некое удовольствие. Не так ли?

Жажда!
Не та, что в глотке
Пусть свирепей и злей
Средь физических мук —
Только она пробила сердце
Христа
Исторгнув единственный дикий крик
"Пить!" за всю Его агонию,
Пока солдаты играли в кости и пьянствовали:
И не та мягкая жажда
Что зовет рабочего к вину;
Не телесная жажда
(Будь неладно ее неистовство)
Когда рот полон песка,
А глаза слиплись, и уши
Морочат душу, пока ей
Не послышится,
Вода, вода рядом,
Когда человек ногти вонзает
Себе в грудь, и пьет свою кровь
Которая уже сгустилась
и свернулась.
Когда солнце — живой дьявол
Изрыгающий блевотину зла,
А ночь и луна лишь потешаются
Над несчастным на голой скале,
И высоко изогнутый купол небес
Как его небо, пересох и безводен,
И пещеры его высохшего сердца
Забиты песком солончаков!
Не она! не внесенная в список
Жажда;
Плоть и дух заодно
Предатели, обернулись черной душой
Ищут место ударить
По жертве, уже настроенной
По одной безмерной тональности раны;
Каждая кость в отдельности
Холодна, воплощение стона,
Что разлит из ледяного семени
Неумолимого червя Геенны;
Каждая капля реки
Крови дрожит и пылает
Отравой тайной и горькой —
Подобно последнему содроганию
Во плоти щербатых кинжалов.
(С глазами, налитыми кровью и тупо-остекленелыми
Вопящий Малаец бредет, спотыкаясь,
Через свой пораженный ужасом поселок).
Так и кровь ввинчивает свою боль
Сардонически сквозь сердце и мозг.
Каждый нерв в отдельности
Не спит, и бдит на кривой
Асимптота которой "никогда!"
В гиперболическом "навсегда!"
Истерзанный и горящий змей
Стреляет в нее отравой,
Как будто это может утолить
Боль на десятую долю минуты.
Проснись, проснись навсегда!
Проснись, как не может никто
Пока сон — возможный финал,
Очнись в пустоте, в той бездне
Жажда которой есть эхо здешней
Что жертвует, мир без конца,
(Мир без конца, Аминь!)
Человека, который
Сбивается и поддается
На пресловутое "день и час"
На приманку снежно-звездного поля
Где цветет опиумный мак.
Всего лишь укол иглы,
Набранный из скважины чародея!
И этого довольно, чтобы переманить
Душу с небес в ад?
Или дух человека отвык, отучился
Страшиться своих богов и духов
Ради пресмыкания у пристрастия дьявольских стоп?
Неужто так ужасно неравенство сил —
Наследник чудесных веков,
И земного венца на час,
Господин прилива и грома
Против сока цветка?
Эх! в реве и рыке
Всех армий греха
Это единственное сражение
Которое он, как известно, никогда не выигрывал.
Раб этой жажды — не той,
О которой пишу здесь ничтожно,
Не той, что чернеет в мозгу от укусов,
А в душе еще пуще разбитой!
Не смеешь ты думать о худшем!
По ту сторону беснования и клекота
Ад физического желания
Лежит, в онемелом мозге,
На краю времени и пространства,
Бездна, неизмеренная, незапечатанная —
Там ее призрачный лик!
Это Она, она, что отыскала меня
В морфяной медовый месяц;
Шелком и сталью меня сковала,
Погрузив с головой в ядовитое молоко,
Ее руки даже сейчас сжимают меня,
Удушая до потери сознания
Которое все еще — но, О, как редко! —
Приходит при погружении иглы,
Взирает пристально и прямо,
Нет нужды ласкать и манить
Ее раба страхом поцелуя,
Ее ужас переходит в него
Зная, что чрево — гадючья матка,
В крапинках и черную полоску
По ржаво янтарным чешуям,
Там его могила —
Вытягивающая жилы скрипучая дыба
На которой он орет — как он орет!
Купол ее черепа сводчат,
Ее безумные монгольские глаза,
Чей взгляд искривили экстазы
От вещей неприкосновенных, вознесенных
Далеко по ту сторону звезд и небес,
Брызжет янтарем и гагатом —
И нос собачий чует добычу
Мясистый, тяжелый, вульгарный,
Звериный и перебитый,
А под ним — ее рот, что каплет
Кровью с губ
Скрывающих клыки змеи,
Каплет на ядовитое вымя,
На горные склоны, что тревожат
И твой дух болезненно содрогается
При намеке, что худшее еще впереди.
Оля! золотая блесна
В крючках бесконечной боли,
Роковая, фанатичная подруга
Отравленного тела и мозга!
Оля! Имя, что глядит с ухмылкой
Распутного томления и мошенничества,
Шепчет в бесноватые уши
Секретное заклинание своего рабства.
Омерзение и в самом деле сильно,
А соблазн еще сильнее,
Раскачивает на качелях тлеющей кадильницы
дым чувств одуряющего запаха!
За моей спиной, за спиной, надо мной
Стоит она — зеркало любви.
Нежны ее пальцев суставы;
Ногти полированы и заострены,
И с золотыми шпорами:
Ими она терзает мозг.
Ее похоть холодна, угрожающе;
И бледны ее Китайские щеки,
Когда она изящно поглощает, нечестивая
Устами спрута, и зубами
Черными и истертыми,
Кровь и пульпу с ногтя.
В былые дни для заклятья ее
Одного быстрого укола было довольно:
Она явилась как воплощенная любовь,
В те часы, когда я впервые пробудил ее.
Мало помалу я открыл
Правду о ней, сорвав покровы,
Горестную за пределами всех границ,
Гнусную по ту сторону отвращения.
Черная, эта чума из колодца,
Как видны ее гноящиеся прыщи,
Как кусают зловонные поцелуи
Когда ласкает ее аспид.
Дракон манящий и пугающий,
Тигр похоти и ярости,
Живой в цепях мертвецов,
Живучая слизь среди праха,
Позорно-бесстыдная как пламя,
Оргия выделений брюхатого чрева
Вместе с ненавистью за пределами целей или имен —
Оргазм, смерть, диссолюция!
Знаешь теперь отчего ее глаза
Так страшно сверкают, разглядывая
Ужасы и мерзости
Раскрывающиеся, точно грязные цветы?
Смех, схоронивший покой,
Агония за решеткой печали,
Смерть, лишенная мира,
Не само безумие ли она?
Она поджидает меня, лениво поглядывая,
Пока луна убивает луну;
Луна ее триумфа близится;
Скоро она пожрет меня целиком.
И Вы, Вы — чистоплюи пуритане и прочие,
Кто не познал изнуряющей тяги к морфину,
Вопите от презрения, если я назову вас братьями,
Кривите губу, глядя на ярость маньяка,
Глупцы, семь раз обманутые,
Вам она не знакома? Ладно!
Ей и улыбнуться не надо, чтобы
Разорить вас ко всем чертям!
Морфий всего лишь искра
От того векового огня.
Она же единое солнце —
Прообраз всех желаний!
Все, чем бы вы были, вы есть —
И в этом венец страстного стремления.
Вы рабы звезды Полынь.
Разум, если осмыслить — безумие
Чувство, на поверку — боль.
Каким блаженством было бы в сем усомниться!
Жизнь — физическая мука, болезнь ума;
И смерть — из нее не выход!
вернуться

18

слабительное — прим. перев.