Уже под утро, когда небо на востоке начало светлеть, я поднялся.

– Мне пора, – бросил я, натягивая брюки.

– Уже? – лениво протянула Даша, нежась в постели. – Останься. Закажем завтрак в номер.

– Не могу. Нужно появиться дома. Сохранить видимость приличий. Хотя бы на пару дней.

– Как скажешь, повелитель, – она улыбнулась. – Позвони, когда твоя пташка вылетит из клетки. Мы должны будем это отпраздновать. По-королевски.

Я наклонился и поцеловал её в губы – коротко, властно.

– Обязательно.

Выйдя из отеля на свежий, прохладный утренний воздух, я сделал глубокий вдох. Город просыпался. Дворники мели тротуары, первые машины выезжали на опустевшие за ночь улицы. Я чувствовал себя заново родившимся. Полным сил, энергии и планов. Я выиграл все битвы. Уничтожил конкурента, поставил на место жену, провёл ночь с великолепной любовницей. Я был на вершине своей игры. Абсолютный, неоспоримый король этого мира.

Сев в машину, я поехал домой. Я представлял себе, что увижу. Заплаканную, раздавленную Алику, которая будет собирать вещи. Или, что ещё лучше, уже пустую комнату и прощальную записку, полную слёз и обвинений. Я был готов к любому из этих сценариев. Я был готов к финальному акту этой пьесы.

Я ехал домой за своим главным призом – за тишиной и свободой.

Я ещё не знал, что свобода иногда выглядит как выжженная пустыня. А тишина, которую я так жаждал, окажется оглушительной, как вой сирены над руинами моей собственной жизни. Я ехал домой, уверенный в своей победе, не подозревая, что война только что закончилась моим полным и безоговорочным поражением. Просто поле боя было ещё скрыто утренним туманом.

РОМАН

Победа пахла шампанским, дорогим парфюмом Даши и сексом на сороковом этаже с видом на просыпающийся город. Этот запах, въевшийся в ткань моего костюма и кожу, был эликсиром власти, топливом для моего эго. Я гнал по утренним, почти пустым улицам, и рёв мотора «Бентли» был гимном моей свободе. Каждая светофорная вышка, каждый фасад здания, каждая спешащая на работу фигурка человека за окном казались декорациями в моём личном спектакле, где я был и режиссёром, и главным героем, только что с блеском отыгравшим финальную сцену.

Сломай свою куколку.

Слова Даши, поначалу показавшиеся мне циничной игрой, оказались гениальной стратегией. Простой, изящной и убийственно эффективной. Я сделал это. Я вонзил скальпель в самое сердце её наивной веры, произвёл точную, выверенную ампутацию наших фальшивых отношений. Больше не будет этих умоляющих взглядов, этих жалких попыток создать семью там, где был лишь расчёт, этих тихих укоров, которыми она наполняла воздух нашего дома. Я вырезал эту опухоль. И теперь чувствовал пьянящую лёгкость, какую, должно быть, чувствует пациент, избавившийся от хронической боли.

Автоматические ворота бесшумно разъехались передо мной, словно челюсти услужливого зверя, впуская меня в мои владения. Дом. Мой стеклянный саркофаг, мой памятник успеху, встретил меня идеальной, неживой тишиной. Я заглушил мотор в просторном гараже, и наступившая тишина показалась неестественной, вакуумной. Обычно в это время я слышал приглушённые звуки из кухни – тихий звон посуды, шум кофемашины. Алика всегда вставала с рассветом. Её внутренняя программа «идеальной жены» работала без сбоев. Но сегодня дом был мёртв.

Хорошо. Очень хорошо. Значит, она в своей комнате. Плачет. Собирает вещи. Готовится к капитуляции. Я предвкушал эту сцену. Её слёзы, её сломленный вид – всё это будет моей наградой, финальным аккордом в этой затянувшейся пьесе.

Мои шаги по полированному мрамору холла отдавались гулким, раскатистым эхом, словно я шёл по пустому собору. Воздух был неподвижен и прохладен. Ни запаха кофе, ни аромата свежей выпечки, которую она иногда зачем-то пекла по утрам. Только холодный, стерильный запах моего дома.

На широкой лестнице, ведущей на второй этаж, я увидел его. Он сидел на верхней ступеньке, идеально неподвижный, как изваяние египетского бога Анубиса. Тихон. Её пушистое чудовище, её молчаливый телохранитель. Он не спал. Его огромные, янтарно-зелёные глаза смотрели на меня не мигая. И в его взгляде не было привычной ненависти или презрения. Было что-то другое. Что-то новое и тревожное. Спокойное, тяжёлое знание. Словно он был свидетелем чего-то, чего я ещё не знал, и уже вынес свой приговор.

– Ну что, чудовище, твоя хозяйка устроила истерику? – усмехнулся я, останавливаясь у подножия лестницы. – Не волнуйся, я не выгоню тебя на улицу. Будешь ловить мышей в подвале. Если найдёшь.

Кот не удостоил меня даже шипением. Он медленно, с царственным достоинством моргнул, затем плавно поднялся, повернулся ко мне своим пушистым задом и бесшумно удалился вглубь коридора второго этажа. Это было хуже, чем агрессия. Это было полное, абсолютное безразличие. Словно я перестал существовать для него как угроза или даже как объект для ненависти. Я стал пустым местом.

Странное, неприятное чувство шевельнулось внутри. Я отбросил его, списав на усталость и остатки алкоголя в крови. Поднявшись наверх, я прямиком направился к нашей спальне. Дверь была приоткрыта. Я толкнул её и вошёл.

Комната была в идеальном порядке. Кровать заправлена с такой безупречной аккуратностью, словно на ней никто и не спал. Ни скомканной салфетки, ни брошенной на кресло одежды. Никаких следов слёз, истерики или спешных сборов. Ничего. Воздух был неподвижен, как в склепе.

– Алика? – позвал я, скорее по инерции. Голос прозвучал глухо.

Ответом была всё та же звенящая, давящая на уши тишина.

Раздражение начало закипать во мне. Что за игры? Она прячется? Пытается вызвать у меня чувство вины? Я рывком распахнул дверь в ванную. Пусто. Идеально чисто. Её бесчисленные баночки с кремами, флакончики с сыворотками, которые всегда занимали половину столешницы, исчезли. На их месте зияла девственно чистая поверхность белого мрамора.

Холодок пробежал по моей спине. Нехороший, липкий холодок.

Я вернулся в спальню и подошёл к гардеробной. Это была не комната, а целый зал, разделённый на две половины – мою и её. Моя была забита рядами костюмов от Kiton и Brioni, стойками с обувью, ящиками с аксессуарами. Я распахнул створки её половины.

И замер.

Её половина гардеробной была не просто пуста. Она была стерильна. Десятки, сотни пустых вешалок из сандалового дерева висели ровными рядами, как рёбра гигантского скелета. Пустые полки, где раньше лежали стопки кашемировых свитеров. Пустые ячейки, где стояли её туфли и сапоги. Пустые выдвижные ящики, обитые бархатом, где хранились её украшения. Исчезло всё. Каждая блузка, каждая юбка, каждое платье. Даже домашние тапочки. Словно здесь никогда и не было женщины. Словно её жизнь в этом доме просто стёрли ластиком.

Единственное, что осталось, – это её запах. Едва уловимый, призрачный аромат цветов и чистоты, который, казалось, въелся в само дерево. Я стоял посреди этой стерильной пустоты, и тишина в ушах превратилась в оглушительный вой.

Это была не истерика. Не женский каприз. Это была операция. Тщательно спланированная, молниеносно проведённая операция по эвакуации. Пока я праздновал свою победу с Дашей, моя «сломленная куколка» действовала. Тихо, методично, безжалостно. Она не просто ушла. Она вырезала себя из этого дома, из моей жизни, не оставив ни единой ниточки.

Я медленно вышел из гардеробной, чувствуя, как ноги становятся ватными. Мой взгляд упал на её прикроватную тумбочку. На идеально гладкой поверхности лежал одинокий белый листок, сложенный вдвое.

Записка.

Руки слегка дрожали, когда я взял её. Бумага была плотной, дорогой. Я развернул её. Внутри, выведенные её идеальным, каллиграфическим, абсолютно бесстрастным почерком, были всего четыре слова. Ни обвинений, ни проклятий, ни слёзных мольб. Просто констатация факта.

«Ты свободен. Не ищи меня. Никогда».

Я перечитал эти слова. Потом ещё раз. И ещё. Они не менялись. Холодные, отточенные, как лезвие гильотины. И в этой холодности было больше презрения, чем в самом громком скандале.