«Я спрашиваю себя, откуда у меня взялись силы пойти с таким спокойствием, с такой решимостью против запрета, установленного матерью. Как я решилась пойти до конца, «до воплощения фантазии на практике», в то время как мать, вдова и учительница категорически запретила мне это, хотя сама она, как мне тогда казалось, никогда не испытывала наслаждения». Мать постарается укрепить свою позицию матери-запретительницы, как только начнет сомневаться в дочери: «В ту пору – когда я познакомилась с Шоленом, в эту «эпоху любовника», у моей матери случился приступ безумия. Она ничего не знала о том, что происходит у нас с Шоленом. Но я видела, что она наблюдает за мной, что она сомневается в чем-то. Она прекрасно знала этого ребенка – свою дочь, но вокруг ее дочери уже долгое время витали какие-то странные флюиды, назовем это некой таинственностью... ее речь стала более замедленной, чем обычно, и всегда такая любопытная ко всему на свете, она стала рассеянна, у нее изменился взгляд. Она сама наблюдает за своей матерью, за ее болезнью. Можно сказать, что она следит за развитием событий, которые ее совершенно не касаются, словно она неподвластна влиянию матери. Дочери угрожает самая большая опасность – никогда не выйти замуж, не занять никакого положения в обществе, быть отвергнутой им, навсегда остаться одинокой. Во время приступов мать набрасывается на меня с кулаками, запирает меня в спальне и избивает, в этот раз она дает мне несколько пощечин, раздевает меня и, приблизившись, вдыхает запах моего тела, моего белья. Она говорит, что узнает запах китайского мужчины. Она проверяет, нет ли каких-нибудь подозрительных следов на моем белье, и бормочет, что скоро всему городу будет известно, что ее дочь стала проституткой, что она вышвырнет ее вон, и пусть она погибает; если хочет, но больше никто не будет с ней знаться, что она обесчестила себя и теперь она хуже бродячей собаки».

В другой сцене мы видим ту же мать, но совершенно в другом состоянии: любящей, искренней и здравомыслящей, она ни в чем не упрекает дочь, не старается внушить ей чувство вины или пристыдить, и даже проявляет к ней уважение. «Она долго ждала, прежде чем снова заговорить со мной. Затем все-таки решилась и начала разговор очень ласково: ты знаешь, чем это обычно заканчивается? Ты понимаешь, что никогда не сможешь выйти замуж, здесь, в колонии? – Я пожимаю плечами, я смеюсь, я говорю: я могу выйти замуж где угодно, когда захочу. – Мать покачала головой, не соглашаясь. Нет. Она снова говорит: здесь, уже все всё знают, здесь у тебя ничего не выйдет. – Она смотрит на меня и произносит незабываемые слова: ты им нравишься? – Я отвечаю: да, это так, я нравлюсь им, даже очень. – Тогда она говорит: ты нравишься им еще и потому, что ты – это ты. Еще она спрашивает: ты встречаешься с ним только из-за денег? – Я медлю несколько секунд, прежде чем ответить, а потом говорю: да, только из-за денег. Она снова долго смотрит на меня и не верит мне. Она произносит: я была совсем не такая, как ты, гораздо хуже училась, и всегда была слишком серьезной, я была такой слишком долго, а теперь уже слишком поздно, я потеряла вкус к удовольствию».

Может быть, эта мать, признав безуспешность своей стратегии матери-запретительницы, предпочитает теперь видеть в своей дочери женщину и уважать ее выбор? Это гипотеза весьма привлекательна, но если бы это было так! Мать прекрасно осознает, что ее дочь отдается мужчине ради денег: «Мать говорит, говорит. Она говорит, что я занимаюсь проституцией, что все знают об этом, и смеется, говорит о скандале, об этом шутовстве, о съехавшей набок шляпке, особенной элегантности ребенка, о том, как переправиться через реку, и со смехом говорит, что здесь, во французской колонии, это неотразимо – «белая кожа, я имею в виду», – говорит она, говорит об этой девочке, которая до последнего времени скрывалась в этой глуши и вдруг появится с бриллиантом на пальце, как юная банкирша, и вызовет всеобщее негодование, и скомпрометирует себя на глазах у всех с этой китайской сволочью – миллионером, и она плачет».

От позиции матери-запретительницы или матери-законодательницы, которую она так старалась воплотить в жизнь, и даже матери-свахи, которой ей уже никогда не стать, мать напрямик движется к позиции матери-сводни. Приглашенная на беседу к директрисе пансионата, в котором учится ее дочь, из-за того, что девочка не пришла ночевать, «мать попросит отпускать меня по вечерам и не пытаться проверять, в котором часу я вернусь, а также не препятствовать моим воскресным прогулкам с другими пансионерками. Она объясняет: этот ребенок всегда был слишком независим, если лишить ее этой свободы, она сбежит даже от меня, собственной матери, я ничего не могу с этим поделать, если я хочу сохранить ее рядом, я должна предоставить ей полную свободу».

Можно ли поверить матери на слово, что она готова отказаться от всех своих воспитательных принципов, чтобы сохранить дочь? Или, скорее, как думают все окружающие, «мать ни о чем не подозревает и ничего не смыслит в воспитании детей»? Ясно только одно: у матери слишком много внутренних противоречий, так как она поочередно применяет все возможные стратегии воздействия на пробуждающуюся сексуальность дочери: матери-запретительницы и матери-законодательницы, свахи и сводни, и даже «современной» матери, всепонимающей и не слишком вмешивающейся. Но это последнее предположение, которое могло бы сыграть в ее пользу, слишком не совпадает со всем остальным контекстом: время и место действия не располагают к такому попустительству, тем более, что дочь в ее возрасте явно подвергается опасности стать «неприкасаемой». Если ей и удастся избежать проституции, то, скорее, благодаря писательству, а, конечно же, не благодаря вмешательству матери.

От родительского очага к супружескому – это, очевидно, один из самых решительных шагов, которые может предпринять индивидуум в своей жизни. У девушки этот переход сопровождается различными изменениями: телесными, так как происходит дефлорация; статусными, так как она занимает теперь место «первой», то есть замужней женщины; переменами в эмоциональной жизни одновременно с познанием любовных отношений, которые теперь становятся повседневными; меняются ее отношения с окружающими, так как образуются новые связи (семья и друзья мужа) и утрачиваются или отдаляются прежние; изменяются также материальные условия жизни, происходит своеобразная смена декораций; меняются жизненные перспективы с появлением возможности будущего материнства.

Ничего удивительного, что в таких условиях, если ожидаемые перемены вызывают сомнения, у дочери проявляется противоречивое отношение к перспективе возможного замужества, а иногда даже к происходящему в реальности. Аналогично мать тоже может желать дочери того, что когда-то она познала сама, но в то же время страшиться ее ухода или даже желать ее возвращения.

Мы рассмотрели матерей-свах, которые делают все, чтобы их дочь покинула отчий дом, но иногда при этом перегибают палку. В наши дни дочь может желать большего, чем просто улизнуть из дома благодаря замужеству (по традиционной версии), или просто покинуть родительский очаг (по современной версии). Такое желание часто рождается из потребности любыми способами избежать давления со стороны матери, которая слишком рьяно выполняя свою ограничительную функцию, буквально душит дочь своим вниманием.

Замужество, во-первых, означает сексуальную инициацию, а во-вторых, дочь, как правило, переселяется от родителей в другой дом. В наши дни выпорхнуть из родительского гнезда – это далеко не всегда влечет за собой принятие супружеских уз и замужество дочери: она может прибегнуть к одному из двух вариантов, так и не выходя замуж. В первом случае независимость носит главным образом символический характер, а сексуальность играет роль знака, отмечающего для дочери ее переход в статус женщины, которая больше не обязана подчиняться родителям. Во втором случае ее независимость совершенно очевидно обретает материальный характер, так как родители больше не присутствуют рядом с дочерью в ее жизни.