Перед лицом смерти мать, погруженная в скорбь, предстает в данном случае «матерью в большей степени, чем женщиной», так как стремится продлить ситуацию платонического инцеста. Она замыкается в своем страдании и наслаждается одиночеством, заполняемым ощущением власти над отцом ребенка, которого она исключает даже из воображаемых отношений. Болезненные переживания замещаются отношениями с покойным ребенком, в которых мать наслаждается ощущением всемогущества, но которые не позволяют преодолеть страдания. Подобный культ страдания, при котором длительное время исключается вмешательство любого третьего и любой ценой поддерживаются отношения с умершим ребенком, по мнению Шандора Ференци, не позволяет усопшему занять свое место в прошлом, хотя для него не осталось места и в настоящем. Единственное отличие от платонического инцеста заключается в том, что от этой ситуации страдает не мертвый ребенок, а живые дети – в особенности другие дочери, так как чувствуют себя исключенными из эмоционального мира матери, даже если она по-прежнему остается моделью для самоидентификации.

Когда читаешь о материнском трауре, то редко встретишь рассказы от лица матерей, которые неспособны или сознательно не позволяют своей скорби со временем утихнуть. Писать о трауре – значит уже несколько дистанцироваться от своего горя, а именно это и не готовы сделать большинство женщин. Кроме того, на уровне «индивидуальной патологии» проявляются многочисленные «злоупотребления памяти», которая, по выражению Цветана Тодорова, действует на уровне «коллективного торможения». Эту мысль подтверждают исследования воспоминаний о содержании в концентрационных лагерях. Воспоминания о травмирующих событиях, ставшие объектом описания, бесконечно отсылают к прошлому (создавая нечто вроде индивидуального «обелиска памяти») и порождают привыкание к «статусу жертвы». И человек, которого угнетают воспоминания и который не в силах подавить их, считает это своего рода привилегией[49].

В подобных ситуациях мы вновь сталкиваемся с «неполноценными матерями», депрессивными или просто подавленными, которые эмоционально отталкивают ребенка и вдобавок взваливают на него чувство вины, когда упрекают живую дочь в том, что она заняла место усопшего ребенка. Другие родители, застывшие в прошлом и отказывающиеся принимать неотвратимость смерти, когда рождают другого ребенка, зачастую обременяют его миссией заменить покойного: ситуация тем более патогенная, когда этот ребенок того же пола, что и умерший. (Но это характерно не всегда и не для всех детей, которые родились после смерти брата или сестры. Напротив, своим рождением они могут пробудить в родителях новый импульс к жизни, способность передавать и восстанавливать историю). Похоже, чем меньше мать осознает ограниченность своей власти над ребенком, тем меньше ее способность пережить траур по нему и, тем более выйти из этого состояния и вновь совершить рывок к жизни, что подтверждает старую истину: потерять можно только то, чем, как нам кажется, мы обладаем. Над кем же еще, как не над остальными детьми, в частности над дочерью, мать может ощущать свою безграничную власть, удвоенную подсознательной уверенностью в собственном бессмертии, которую так поколебала смерть ее ребенка?

Причиной душевной скорби может стать не только смерть кого-то из близких. Другая вполне вероятная причина – конец отношений – реже осознается, но зачастую переживается не менее болезненно. Все матери, без исключения, переживают подобный траур: по мере того, как дочь становится старше, она все больше и больше отдаляется от матери, и в конце концов они обе должны отказаться от тех отношений, что связывали их, пока дочь была младенцем, ребенком или подростком.

Возможно, еще никто не задумывался о том, к чему приводит употребление во французском языке, да и во многих других языках слова «ребенок» для обозначения еще не ставшего взрослым человека и одновременно – потомства. И когда мать говорит, что сейчас придут ее дети, заранее мы не можем с уверенностью сказать, кто появится перед нами в следующую минуту: малыш или взрослый человек, который сам, в свою очередь, уже стал родителем.

Такая путаница кому-то может показаться забавной, если только она не приводит к разрушительным последствиям в отношениях между поколениями, и особенно между матерью и дочерью, учитывая ту близость, которая их связывает, и идентификацию дочери. Если мать продолжает воспринимать свою взрослую дочь так, будто она по-прежнему маленькая девочка, существует серьезный риск, даже если дочери удалось установить в отношениях с матерью некоторую дистанцию, что ей придется полностью отказаться от таких взаимоотношений, ставших невозможными в ее возрасте. Помыкающая дочерью и вызывающая у нее раздражение мать вынуждает дочь предпринимать все возможные шаги, чтобы уклониться от переставших быть справедливыми отношений. Необходимым условием для сохранения длительных и прочных отношений между матерью и дочерью, которые прекратить может только смерть, является психическая подвижность матери, которая обязана отказаться от своего реального или предполагаемого всемогущества и от своего влияния на дочь, вплоть до противоположной ситуации, когда дочь становится независимой, а мать начинает зависеть от нее.

Но любой матери трудно принять подобную модель отношений, особенно, если она привыкла отдавать, а теперь оказывается в положении человека, которому отдают (или, можно даже сказать, дарят свое время – «единственная очевидная мера наших чувств», как замечает Пьеретт Флетьо в повести «Фразы слишком коротки, дорогая» о последних днях жизни ее матери). В этом варианте возможность для маневрирования у дочери становится слишком узкой: в лучшем случае она может прибегнуть к смеху и юмору, в худшем – эмоционально отдалиться от матери или попросту сбежать. Если только она не замкнется в себе и не застынет навсегда в состоянии маленькой девочки, неспособной разрубить узел этих отношений, что необходимо для продолжения отношений с матерью. Иначе амбивалентные отношения возобладают, а за поддержку и зависимость от матери придется расплачиваться чувством ненависти, вины и самопожертвованием.

Что это значит – быть родителем ребенка, который стал взрослым, когда он больше не нуждается ни в заботе, ни в защите, его не нужно больше воспитывать, ни тем более перевоспитывать? Что означает «быть родителем ребенка», который больше не нуждается в своих родителях, но считается одним из самых больших достижений в жизни? Эту проблему крайне редко освещают как художественные произведения, так и специализированные научные или научно-популярные труды, предназначенные для широкой публики. Впрочем, в большинстве семей родителям приходится смириться с этой ситуацией, так как если ничто ее не прерывает, она длится гораздо дольше, чем собственно детство. Каждый справляется с ней, как может. Идеальная модель поведения отсутствует, в то время как существует множество представлений относительно младенческого возраста, когда у детей (и особенно у дочерей) возникает желание завести ребенка, и они будут вести себя, как их мать обходилась с ними, но – никогда «как мать со своим взрослым ребенком».

Цветан Тодоров превосходно описал этот «парадокс родительской любви»: «Любовь родителей к своему ребенку представляет собой нечто парадоксальное в самой своей основе. Если отец и мать любят ребенка, они должны желать, чтобы он стал самостоятельной личностью, которая впоследствии не будет нуждаться в них. «Успешная» родительская любовь в результате, как бы это не было болезненно, должна отдалить от них собственное дитя. Индивидуальная память, несмотря на то, что в человеке все еще до некоторой степени присутствует животное начало, не позволяет ему испытать прекрасный опыт разделения и чувство общности по отношению к детям (например, мать-обезьяна по прошествии некоторого времени перестает отличать своих детенышей от чужих). Этот парадокс человеческой родительской любви сказывается в том числе, когда ребенок становится взрослым, и потребность в поддержке сменяется у него потребностью в самопознании. Родители часто оказываются лишены благодарной роли защитника и не получают той благодарности, которая могла бы стать основой для сохранения их собственного психического равновесия. Именно в этом и состоит синдром «пустого гнезда». В наиболее благоприятных случаях отношения взаимности приходят на смену предшествующим асимметричным отношениям, но нельзя сказать, что это равноценная компенсация. Потеря детей по той причине, что они перестают быть детьми в определенном смысле, невосполнима. Общность с ребенком уже никогда больше не будет такой, как в детстве».