Их отношения во всей своей сложности подтверждают, что перед нами мать, которая представляет собой типичный случай «то матери, то женщины», что проявляется сначала в ситуации платонического инцеста с дочерью, а затем в сверхопеке ее сексуальности, когда дочь выходит замуж. Дочь с горечью упрекает мать в том, что чувствует себя предательницей, в свою очередь пытаясь удержать захват над матерью, в который та в свое время заключила ее саму и который продолжается, так как мать испытывает смертельную тоску, если дочь не возвращается домой вовремя (как в фильме «Пианистка»). Дочь платит чувством вины за свои возвращения домой ранним утром, как будто она совершила тяжкий проступок. Мать делает попытку ввести третьего участника в отношения с дочерью, выдав ее замуж, но отвергнет аналогичную попытку дочери, когда та захочет завести ребенка, хотя ничего не имеет против гомосексуальных отношений дочери, потому что они не грозят сделать ее бабушкой.
Удерживать дочь любой ценой в состоянии «дочери», сохраняя их отношения неизменными – вот что, похоже, побуждает матерей решительно отказывать дочерям в праве самим решать, когда им родить ребенка и рожать ли вообще. Следующий диалог наглядно подтверждает эту мысль: «Ты понимаешь, в чем причина твоих страхов?» – спросила я. «Причина страха?» – переспросила мать. «Ты боишься, что я стану одной из них!» – «Я не понимаю», – отрезала она. – «Кем ты станешь?» – она прекрасно поняла, но предпочла сделать вид, что нет. – «Матерью! Что я стану как другие, что я буду, как все нормальные женщины » – «Я не изменила своего мнения. Я бы никогда не изменила его», – сказала мать. – «У тебя не будет этого ребенка».
После описания безжалостного аборта, практикуемого в те времена, когда законодательно он был запрещен, автор описывает мать вполне удовлетворенной тем, что она наблюдает, как дочь вернулась в то состояние, в котором она и желала бы ее видеть: «Твоя тонкая талия. У тебя вновь тонкая талия», – в первый раз ее слова не вызвали у меня никакого отклика. Я была одна. Окончательно и бесповоротно одинока», – подведет итог дочь после такого почти что инициального испытания. Позволив убить ребенка, которого не хотела для нее мать, дочь убила мать в самой себе, рискнув собственной жизнью и рискуя остаться в одиночестве. Наконец-то она осталась одна, – но какой ценой?
Вспомним еще раз фильм «Осенняя соната»: в череде многочисленных упреков, в которых Ева дает выход своей ненависти, жестоко бросая их в лицо матери, один из многих состоит в том, что мать принудила ее сделать аборт, когда Еве было восемнадцать лет. Ева была влюблена, и молодая пара хотела этого ребенка, но для Шарлотты «Стефан был придурком, полным ничтожеством, можно даже сказать, преступником, который в один прекрасный день обманул бы тебя». Ева, в свою очередь, излагает иную версию этой ситуации: «С первых же минут ты возненавидела его, потому что увидела, что я полюбила мужчину и что я собираюсь избавиться от тебя, и ты сделала все возможное, чтобы погасить то, что было между мной и Стефаном. И при этом ты строила из себя этакую понимающую мать, которой во всем можно довериться». Женщины «в большей степени, чем матери» никогда не могут с легкостью отказаться, а Шарлотта тем более не в силах отказаться, от своего захватнического поведения, благодаря которому они удерживают дочь рядом, особенно, когда та действительно оказывается способной освободиться от него. Это вызывает у дочери, которая в то же самое время чувствует, что мать пренебрегает ею, ощущение неожиданно возникшего препятствия, уже известное ей прежде.
«Убеждена в том, что аборт является единственным решением проблемы». Все, на что Шарлотта оказалась способна в данной ситуации – это вынудить дочь избавиться от плода, при этом она даже не сочла нужным хотя бы раз поговорить об этом с Евой, а та не знала, как можно воспротивиться ее напору. Можно ли заставить сделать аборт кого-то, кто этого не желает? Именно такой вопрос задает Шарлотта, предпочитая не задумываться о том, как тяжело дочери терпеть бремя ее «захватничества». «Если бы ты на самом деле хотела этого ребенка, я бы никогда не смогла заставить тебя сделать аборт против твоей воли». – «Но как я могла ослушаться от тебя? С самого раннего детства ты устраивала мне промывание мозгов. Я всегда делала то, что хочешь ты. Я боялась всего на свете и не доверяла самой себе. Мне нужно было, чтобы кто-нибудь поддержал меня, чтобы мне помогли».
Вторжение матери и присвоение себе права распоряжаться телом дочери, чтобы помешать ей родить ребенка, всегда жестоко. Жестокость в данном случае усугубляется тем, что дочь, чувствуя материнское равнодушие, воспринимает его как дополнительную агрессию, активность, направленную против жизни и самой себя[46].
Ева, как мы помним, многие годы не будет встречаться с матерью, за это время она выйдет замуж за пастора, которого уважает, но не любит. Она родит от него сына, но ни до, ни после родов, у нее не возникнет желания познакомить мужа с Шарлоттой и показать малыша своей матери. «Непризнанный» бабушкой ребенок умрет в результате несчастного случая в возрасте четырех лет. Трудно интерпретировать эту смерть иначе, кроме как в свете того, что мы уже знаем об отношениях матери и дочери. Все происходит так, будто их «не знакомство», то есть непризнание Шарлоттой ребенка дочери после того, как она отказалась признать собственное желание иметь детей, привело ее к тому, что она добровольно самоустранилась от своей функции – передать эстафету жизни в статусе бабушки и бессознательно подвергла внука смертельной опасности. Эти тройственные отношения разыгрываются и на более общем уровне: передача эстафеты происходит только в тех условиях, когда мать может соотнести себя с собственной матерью в своих отношениях с ребенком.
В зависимости от того, под какую категорию подпадает мать: «в большей степени матерей» или «в большей степени женщин», проблема нарушенной передачи жизни будет проявляться по-разному. С одной стороны, дочь рискует остаться бездетной, так как мать запрещает ей стать матерью; или, напротив, требует от нее, чтобы дочь «отдала ей ребенка». С другой стороны, ребенок может пострадать от холодности, потому что бабушка способна проявлять к нему только глубокое безразличие. В лучшем случае бабушки, являясь «женщинами в большей степени, чем матерями», не решаются показывать свое безразличное отношение к внукам открыто и ради внешнего соблюдения приличий признают ребенка дочери, но при этом они не испытывают к нему подлинной привязанности. Слишком занятые собственной персоной, они не чувствуют никаких обязательств ни по отношению к внукам, ни по отношению к дочери, и оставляют, если можно так выразиться, своего рода «прореху» в цепи передачи импульса любви и жизни, которая не может не сказаться на всех последующих поколений. Так, дочери «женщин в большей степени, чем матерей», если все-таки решаются завести детей, даже без всякого запрета со стороны бабушек, могут не опасаться, что их ребенок будет конфискован собственной матерью, но они рискуют потерять его из-за смерти ребенка, так как отсутствует передача эстафеты жизни и даже само желание передать эту эстафету.
Говоря более широко, сбой в передаче эстафеты жизни подвергает ребенка опасности «не выжить», или вообще не появиться на свет – именно об этом предупреждает нас Ивонн Вердье в своей интерпретации сказки про Красную шапочку, которую мы упоминали в Предисловии. Существует риск, что в каждом последующем поколении женщина не сможет обрести своего места и передать его следующей, а также, что внучки или не смогут иметь детей, или их сожрут собственные бабушки, когда мать отправит внучку навестить их, потому что когда дочь достигнет половой зрелости, это будет означать, что для каждой пришла своя пора: для дочери – стать женщиной, для матери, соответственно, стать бабушкой, а для самой бабушки – пора готовиться к смерти.
