Павлышу казалось, что он молчит очень давно, может быть, целый час.

Но все терпели, все ждали — ждали двадцать секунд, пока он молчал.

— Да, — произнес Павлыш.

— Простите, — сказал капитан-1. — Под словом «да» что вы имеете в виду? Лететь или возвращаться?

— Надо лететь дальше.

— Спасибо. — И капитан-1 повернулся к молодому навигатору, стажеру, который прилетел вместе с Павлышом.

Тот поднялся быстро, словно отличник, ожидавший вызова к доске.

— Лететь дальше, — сказал он.

Павлышу стало легко. Как будто совершил очень трудное и неприятное дело. А теперь стало легко. И он уже видел всех обыкновенными глазами. И вообще первые слова словно разбудили кают-компанию. Кто-то откашлялся, кто-то уселся поудобнее…

Люди вставали и говорили «да».

И говорили куда проще и спокойней, чем представлял себе Павлыш.

Десятым или одиннадцатым встал Варгези.

Павлыш понял, что наступает критический момент. И видно, это поняли многие. Снова стало очень тихо.

— Лететь дальше, — просто сказал Варгези.

Павлышу показалось, что все облегченно вздохнули.

А может, кто-то был так же слаб, как Павлыш? И вздохнул не только без облегчения, а наоборот? Словно закрывалась дверь?

Но Варгези не сел. Ему хотелось говорить еще. И никто его не прерывал.

— Когда ты молод, — продолжал Варгези, — жизнь не кажется ценностью, потому что впереди еще слишком много всего. Так много, что богатство неисчерпаемо. Мне было бы легче решить, если бы я был так же молод, как Слава Павлыш. В конце концов, пройдет несколько лет, и я буду первым человеком, который ступит на планету у другой звезды. То есть я стану великим человеком. При всей относительности величия. Наверное, я на месте Славы завидовал бы тому, кто должен был… кому выпал жребий быть в последней смене. А жребий пал на нас. Только с поправкой на тринадцать лет. Повезло ли нам? Повезло. Повезло ли мне лично? Не знаю. Потому что я уже прошел половину жизни и научился ее ценить. Научился считать дни, потому что они бегут слишком быстро. Но ведь они будут так же бежать и на Земле. И я буду все эти годы- тринадцать лет- мысленно лететь к звезде и каждый день жалеть о том, что отказался от этого полета. Ведь тринадцать лет- это совсем не так много. Я знаю. Я трижды прожил этот срок.

И он сел.

Павлыш подумал, что Варгези немного слукавил. Он говорил лишь о тринадцати годах. А не о двадцати шести. Хотя, наверное, он прав. Не может быть, чтобы за эти годы на Земле не сделали бы так, чтобы достичь «Антея».

И Павлыш попытался представить себя через тринадцать лет. Мне тридцать три. Я молод. Я открываю люк посадочного катера. Я опускаюсь на холодную траву планеты, которую еще никто не видел. Я иду по ней…

— Армине, — произнес капитан-1.

Армине вскочила быстро, как распрямившаяся пружинка.

— Я как все, — сказала она. — Я не могу быть против всех.

— Но ты против? — спросил капитан.

— Нет, я как все.

Она пошла к выходу.

Гражина вскочила следом.

— Ничего, — сказала она, — вы не беспокойтесь. Я сейчас вернусь.

— А ты сама? — спросил капитан-1.

— Я за то, чтобы лететь. Конечно, чтобы лететь, неужели не ясно?

И Гражина выбежала вслед за Армине.

Ни один человек из тридцати четырех членов экипажа не сказал, что хочет вернуться.

«Наверное, — думал Павлыш, — многие хотели бы вернуться. И я хотел бы. Но не хотел бы жить на Земле и через тринадцать лет спохватиться: вот сегодня я ступил бы на ту планету».

— В конце концов, — сказал механик из старой смены, один из последних, — у меня и здесь до черта работы.

Павлыш отправился к Гражине.

Теперь он не робел перед ее дверью. Теперь они уже никогда не будут чужими. Какой бы ни была их дальнейшая жизнь- она общая, одна.

— Ну и что там? Чем кончилось? — спросила Гражина.

Перед ней лежала открытая книжка в синем переплете.

— Я веду дневник, — пояснила Гражина, заметив, что Павлыш смотрит на книжку.

— Капитан-1 советовал отложить решение еще на один день.

— Из-за Армине?

— Конечно. И из-за того, чтобы некоторые получили возможность подумать еще. И сказал, что те, у кого сомнения, пускай приходят прямо к нему. Бывает, когда вокруг люди, труднее сказать что думаешь.

— И что?

Павлыш оглядывал маленькую каюту. Здесь Гражина жила уже год.

Ни одной картинки, ни одного украшения. Только маленькая фотография красивой женщины. Наверное, матери. Может, уже собралась и готовилась улететь?

— Я уже собралась, — ответила на его мысль Гражина. — А вообще я большая аккуратистка. Что решили?

— Единогласно. Решили- значит, решили. И послали гравиграмму.

— Которая не дойдет.

— Может, и не дойдет. А может, дойдет. Ведь не это важно.

— «Антей» продолжает полет?

— Да. А как Армине?

— Она ушла к себе.

— Она не хочет лететь?

— Она полетит, как все, — сказала Гражина. — Она понимает, что ее желание не может стать на пути желаний всех нас. И всех тех, кто остался дома. Это и есть демократия.

Павлыш стоял в дверях, Гражина не пригласила его сесть.

— Мне трудно спорить, — произнес Павлыш. — Я не знаю, как спорить. Но, может, ей очень нужно домой?

— Что такое — очень нужно? Больше, чем тебе? Больше, чем мне?

— Каждый понимает это по-своему. И я сомневаюсь, имеем ли мы право, даже если нас больше, навязывать волю другому.

— Глупые и пустые слова! — Гражина буквально взорвалась. — Если все единогласны, прогресса быть не может! Чаще всего в истории человечества меньшинство навязывало свою волю большинству. И еще как навязывало. А непокорных — к стенке! Читал об этом?

— Это не имеет к нам отношения.

Павлыш понял, что у Гражины глаза пантеры. Это не значит, что Павлыш видел много пантер на своем веку и заглядывал к ним в глаза. Но такие вот светлые холодные зеленые глаза должны быть у пантеры. Наверное, смотреть в них боязно. Но парадокс влюбленности как раз в том, что явления, в обычной жизни вызывающие протест, в объекте любви пленяют. Любовь кончается тогда, когда человек начинает тебя раздражать. Мелочами, деталями, голосом, жестами. А Павлыш подумал: какие красивые глаза у пантер.

— К счастью, не имеет, — согласилась Гражина. — Но к нам имеет отношение принцип демократии. Армине не сказала против.

— Но она подумала?

— Она влюблена. И тот мальчик ждет ее. — Гражина отмахнулась от той, чужой влюбленности. Даже в слове «мальчик» звучало презрение.

— Я думал, что Армине- твоя подруга.

— Она моя подруга. И для нее я сделаю все, что в силах человека. Но я всегда говорю правду. И если бы даже три, четыре человека высказались за то, чтобы вернуться, я бы кричала, дралась, доказывала, что мы должны лететь дальше. Потому что тех, кто думает правильно, — большинство.

— Не знаю, — вздохнул Павлыш.

— Ты никогда не станешь великим человеком. Ты не умеешь принимать решений.

— Я не хочу стать великим человеком.

— Жалко. Ты и сейчас втайне надеешься, что связь восстановится и ты вернешься в срок. Ты перепуган, но тебе стыдно в этом признаться. Я тебе нравлюсь, и ты даже придумал романтическую историю о том, как мы с тобой поженимся и будем вечерами смотреть на звезды во Внешнем саду. А на самом деле ты очень хочешь домой.

— Хорошо, что ты не капитан. Ты бы всегда принимала решения за других.

— Именно для этого и назначают капитанов. Я могу понять положение на «Антее». Здесь сразу два капитана, здесь необычная ситуация, не предусмотренная ни в одном справочнике. Ни одно из решений не грозит немедленной опасностью кораблю и экипажу. И капитаны, обыкновенные люди, растерялись.

— Я этого не почувствовал.

— Я знаю одного мужчину. Он уже третий год не может принять решения — он измучил и меня и другую женщину, а больше всех себя. Это трусость и глупость. Прими он решение сразу- три недели бы кое-кто помучился, а потом бы все вздохнули с облегчением. Люди, не способные принять решение, — преступники. Ты не согласен?