Маринка-то не потерялась — заорала от боли да от души ему кадушкой-то, которую в сарай несла, и врезала. Да так, что Глеб и сомлел. Она зубы-то ему разжала, ногой пнула да дальше пошла. А тот зло на нее затаил.

Недели две он ждал. Пояс, коим отец его подмышками пристегивал, чтобы достать и снять не мог, стеклом спрятанным перерезал, нож, матерью на лавке в корзинке позабытый, украл, веревки раздобыл, да в погребе спрятался, Маринку поджидаючи. Дождался.

Полезла Маринка в погреб, тока спускаться начала, а Глеб ее в спину-то и толкнул. Та и упала. Спустился он за нею, да крышку и дверь за собой притворил. Разжег лучину, чтоб свет ему там был, Маринку связал, дождался, как она очухается, да давай издеваться над ней. Всю ее ножом изрезал. Покуда крики ее услышали, да Егора с Петром позвали на помощь, он уж ее так истыкал, что места живого на девке не осталося.

Братья Глеба в погребе отловили, крепко связали, Маринку достали потихоньку, в дом отнесли. Упырёныша того ногами отпинали, покуда шевелиться не перестал, да так связанного в погребе и бросили.

Захар вернулся, Илья с Петром ему все и рассказали, Маринку показали.

— Бать, чего хошь с ним делай, но боле он вырваться не должен. Маринка выживет ли? — Илья взъерошил волосы. — Убили бы мы с Петькой его насмерть, али придушили — и верно бы то было — да без твоего согласия на то не решились.

— Бать, ты тока слово скажи, мы с Илюшкой вмиг этому упыренышу голову свернем, — поддержал брата Петр. — Да за Маринку я б его за ноги подвесил и смотрел, как подыхать станет! — зло выплюнул парень.

Захар, сидя на лавке, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону, молчал.

— Бать… Ну ты чего молчишь? — взъярился Илья. — Али ждать станем, покуда он всех нас, как куренков паршивых, перережет?

— Нет, сыны… Нельзя его убивать… Убогий он. Не по Божески то, — пробормотал Захар. — Али вам Левонихи с Аринкой мало? Еще кары захотелось? Грех братоубийства на душу взять возжелали?

Мало не было. Братья переглянулись и замолчали.

— Сынки, как же вы? Ведь брат он вам! — утирая слезы, запричитала Агафья.

— А Маринка нам не сестра? — огрызнулся Илья.

— Хватит! — рявкнул отец. — Убивать никто никого не станет! И то мое последнее слово!

— Тады я заберу сестер и уйду отседова! — не менее грозно рявкнул Илья. — Не стану глядеть, как этот упыреныш еще и малых на кусочки порежет!

— Я с Ильей и сестрами пойду, — мрачно заявил Петр. — Вдвоем с Илюхой подымем их как-никак. Все лучше, чем схоронить их тута!

Отец за голову схватился. Что делать? Позволить сынам убить меньшого сына? Самому приговорить его на смерть? Хоть и виноват Глеб со всех сторон, ну так сын же! Кровинушка! Не позволить — вообще всех детей лишишься. Дочери пойдут за братьями, то он знал — привыкли их слушаться, старшие они, да и давно братья уж в доме распоряжаются, уж сколь годов-то… Ток вид делают, что отец главный, совета испрашивают. А коль быстро что решить надоть — сами делают. Да и тут бы не спросили, да не решилися — знают, что грех то большой, да и Аринку помнят дюже хорошо.

— Нет, сынки. Привязывать его боле я не стану. Но и убивать — на то мово согласия не дам. Закроем за печкой, как разумом скорбного, там и жить станет, — решил отец.

— Что, бать, станешь упырёныша за печкою держать, покуда он ночью не выберется да не перережет всех? — спросил Илья.

— А мы так сделаем, что не выберется. Полати настелем надежные, толстые, дверь сколотим тяжелую. Да по одному заходить не станем. Он и не выберется, — медленно проговорил Захар.

— Мы с Петром сами полати стелить станем. И дверь сами сколотим, какую надобно, — мрачно пообещал Илья. — А покуда то делать станем, пущай в погребе валяется связанный. И тока попробуй достать его оттудова — сей же час соберем девок и уйдем.

Захар мрачно кивнул, соглашаясь.

Весна с каждым днем все больше вступала в свои права. Все вокруг зеленело, радовалось жизни. Пели птицы, всюду распускались яркие цветы. Лерка набирала каждый день разные букеты, а Юля каждое утро выбрасывала из вазы завядшие цветы. Ни один из собранных букетов до утра так и не дожил.

Юля начала выпускать гулять дочь одну, ограничив территорию, где она могла бегать. То же сделала и Катя, но с огромной оговоркой: на территорию Игнатовых не заходить. Юля обиделась, но Катя покачала головой:

— Зря обижаешься. Если ты не веришь в проклятие, то я не просто верю, я знаю, что это правда. И рисковать дочерью не согласна. Юль, вот ты прожила здесь год. Скажи, только честно: ничего странного не происходило?

— Да вроде ничего такого, что нельзя объяснить с точки зрения разума. Нет, конечно, за уши можно притянуть все, что угодно, но если вдуматься — то все становится понятно.

— Ой, Юлька… Ты неисправима. Ты себя в зеркало видела? — со вздохом спросила Катя. — И Лерка тоже… Похудела, побледнела…

— Кать, не хотела говорить, но… Слушай, Лерка ночами ходит. Спит и ходит. Зимой только в полнолуние вставала, потом все чаще и чаще… У тебя Настя не бродит ночами? — Юля, наконец, решилась поделиться с Катериной тревогой за дочь. — И спит плохо. Кошмары ей снятся, кричит ночами…

— Ох, Юлька… Я не знаю… Может, тебе бабушку какую найти? — осторожно произнесла подруга, следя за реакцией девушки. — Ты ж неверующая у нас…

— Таак… Старая песня о главном, да? — прищурилась Юля.

— Да я уже давно молчу. Делай, как знаешь, — расстроенно махнула рукой Катя.

Лерка, почуяв свободу, домой заходила только поесть и поспать. Приезжая с садика, она мчалась переодеваться и убегала гулять. Юля даже радовалась — у нее появилось свободное время, которое она на всю катушку использовала для благоустройства участка и приведения дома в порядок.

Дом постепенно доделывался. Наученная прошедшей зимой, Юля всерьез озаботилась его утеплением. Красивые, но, как выяснилось, малофункциональные резные деревянные окна, пропускавшие ледяной ветер, девушка заменяла на пусть не такие интересные, но зато надежные пластиковые, полы утеплялись, стены и крыша тоже не избегли подобной участи. Еще прошлой осенью девушке было до слез жаль прятать под утеплитель такой красивый золотистый сруб, сейчас же, в полной мере вкусив сквозняков и оледеневших в морозы впадинок, Юля тщательно следила за тем, чтобы рабочие не вздумали пропустить хотя бы один стык бревен, прокладывая стену утеплителем. Теперь обшивка стен «вагонкой», под которой прятался не один слой различных утепляющих материалов, казалась ей весьма и весьма симпатичной.

Катерина, с уже сильно округлившимся животиком, ожидавшая второго ребенка, плохо переносила рано наступившую жару, и потому редко появлялась на улице. Настену отправили на лето к бабушке по отцу, чтобы Кате было полегче, и Лера все больше и больше времени начала проводить во дворе, изредка убегая гулять с ребятами.

В выходной день Юля затеяла генеральную уборку с грандиозной стиркой. Развешивая выстиранное белье во дворе, она услышала испуганный детский голос, звавший ее из-за калитки:

— Теть Юль! Теть Юль! — и слабый звук звонка в доме. И снова тревожное: — Теть Юль!

Юля, бросив полотенце обратно в таз, поспешила к калитке. Там, подпрыгивая от нетерпения и вытягивая шею, старательно выглядывая ее в глубине двора, топтался Тимошка, сосед Катерины. Подумав, что у подруги начались схватки, Юля чуть не бегом бросилась к калитке.

— Тимош, что? Катя позвала, да? — на бегу с тревогой прокричала Юля. — Я сейчас! Беги, мой хороший, скажи, уже машину завожу! Сейчас! Ключи возьму! Только Лерку надо найти… — заметалась Юля, не зная, куда бежать в первую очередь — то ли к машине, то ли Лерку искать, то ли домой за ключами…

— Теть Юль! Там Лерка на быстрину пошла купаться! — тревожно прокричал ей в ответ восьмилетний Тимошка. — Побежали, не то утонет! Туда нельзя ходить!

Охнув, Юля ускорилась. Тимошка побежал перед ней, показывая дорогу к быстрине. Постоянно оглядываясь на бегущую за ним девушку, он то и дело торопил ее. Юля, задыхаясь, изо всех сил пыталась угнаться за юрким мальчишкой. У нее в ушах звучал голос теть Шуры: «Забралась она, видать, на дерево и спрыгнула с него в самый центр быстрины, да в ветвях, нанесенных рекою, запуталась и не смогла выбраться».