Гримке, сын Гранкеля, долго и молча смотрел на своего вождя, потом осторожно усмехнулся:

— Что ж, можно попробовать.

— Вот и попробуй! Слишком долго я терпел присутствие здесь этого предателя! И дождался, что его предательское учение пустило корни среди моего народа! И теперь уже невозможно просто убить Квелдальфа и его вайдесских дружков: это вызовет куда большие раздоры, чем нам бы хотелось, а учение его до конца придушить не сумеет. Но ты ведь не собираешься просто убивать его, да?

— Нет, не собираюсь. — На лице Гримке были написаны презрение и холодный расчет. — Хм… Пожалуй, лучше всего дождаться полуночи, когда его бог становится не столь могущественным…

— Поступай так, как тебе заблагорассудится. В вопросах магии, как тебе известно, я… — Скэтваль вдруг умолк и уставился на колдуна. — Ты что это? Неужели даже ты признаешь могущество Фаоса?

— Вот как я признаю его могущество! — Гримке сплюнул на землю меж ног, как это делали вайдессы при упоминании ненавистного им бога Скотоса. — Но всякий бог является истинным для тех, кто в него верует. И таких людей он способен охранять от любого колдовства. Если мне приходится выбирать, я всегда выбираю простейшее колдовство и наиболее легкий способ его применения. Вот почему я предпочел бы полночь: сама тьма станет мне помощницей.

— Что ж, пусть будет по-твоему, — кивнул Скэтваль. — Но пусть это будет ближайшая ночь!

Даже к полуночи совсем темным небо не стало. Северные небеса по-прежнему светились тусклым красноватым светом заката, точно солнце решило не уходить слишком далеко за горизонт, а дождаться утра. Цвет ночных небес будил в душе Скэтваля мысли о крови. Лишь несколько самых ярких звезд сумели пробиться сквозь бесконечные летние сумерки.

Рядом потрескивал небольшой костерок, и Гримке, сын Гранкеля, понемножку подкармливал огонь щепками и каким-то иным, незнакомым Скэтвалю топливом. Переменчивый ветерок то и дело направлял дым прямо в лицо вождю халогов, и тот начинал кашлять и задыхаться: дым пахнул совсем не дровами. В какой-то момент Скэтваль чуть было не сказал Гримке, чтобы он немедленно погасил костер и прекратил свое колдовство. Но все-таки не сказал, продолжая глотать ядовитый дым.

Гримке поставил серебряную чашу для сбора жертвенной крови прямо в огонь, и в языках пламени, лизавших стенки чаши, резные изображения богов и диких животных как будто ожили и зашевелились. Скэтваль даже глаза протер. Он знал, что такое часто бывает, когда воздух над костром дрожит от жара, но сейчас это было нечто особенное! В чаше булькало и вздувалось пузырями что-то густое, вязкое, и Гримке удовлетворенно кивнул.

Затем он взял две совершенно одинаковые чаши — одну с кровью (кровь была его собственная и Скэтваля), а вторую с горьким пивом — и очень медленно, ровными струйками стал сливать обе жидкости в большую чашу, стоявшую на огне.

— Изгони захватчиков с нашей земли, преследуй их, пока не охватит их смертный ужас, пока смерть не заглянет им в лицо, — негромко, нараспев повторял он. — Пусть сгорят их души, как горит наша кровь! И пусть судьба их будет горше этого пива! И да познают они горе, и да познают они стыд, и да забудут они бога своего, и в награду обретут лишь холод могилы…

Голос колдуна звучал странно, он то вскрикивал, то переходил почти на шепот, но не умолкал, и у Скэтваля от этого бесконечного заклинания по всему телу бегали мурашки, хотя колдовство это и было направлено не на него. Но он всем своим существом чувствовал его силу и был преисполнен леденящего ужаса.

Холодны и мрачны были боги халогов; суровой и жестокой была их власть над этой землей. И все сильнее чувствуя, как Гримке с помощью магии заставляет богов проявить свое могущество, Скэтваль вдруг подумал: а что, если этот Фаос действительно добрее и лучше, что, если он был бы более спокойным и безопасным божеством для северного народа? И тут же усилием воли он погасил крамольную мысль, надеясь, что свирепые боги халогов не успели ее прочитать.

Да и слишком поздно было теперь сомневаться. Голос Гримке стал громче, временами превращаясь в дикие вопли. И вскоре с той стороны, где стояли палатки вайдесских жрецов, тоже послышались вопли. В этих воплях отчетливо звучал ужас, и Скэтваль снова подумал, что, может быть, ему все-таки стоило тоже перейти на сторону Фаоса.

Нет! Он даже головой покачал. Фаос, возможно, и был бы отличным богом для халогов, но тогда правителем его страны стал бы автократор Ставракиос, и он, Скэтваль, как никто другой, отлично понимал: невозможно принять одного, не приняв и другого.

Гримке, сын Гранкеля, поставил наконец на землю свои магические серебряные чаши. Мерцающий огонь костра освещал его усталое лицо, по которому ручьями тек пот; резкие морщины пролегли от носа к углам рта; и голос его звучал хрипло, когда он медленно промолвил:

— Моя магия сделала все, на что была способна.

Квелдальф очнулся от сна, исполненный ужаса. Солнце просвечивало сквозь полог палатки, и он, увидев солнце, вздохнул с облегчением, словно боялся, что отныне ему будет это запрещено. Вот еще глупости! Он даже головой покачал. Сны — это всего лишь сны, и не важно, какими пугающими они порой могут быть. Стоит встать солнцу, и сны улетают прочь. Но отчего-то сон, приснившийся ему только что, никуда улетать не желал.

Оказалось, что он лег спать, так и не раздевшись, и теперь, лишь снова перепоясав свое синее одеяние, сразу вышел из палатки, чтобы поскорее произнести утреннюю молитву солнцу, символу бога Фаоса. Тзумас, Нифон и Антилас, видимо, все еще спали. Вот лежебоки, подумал Квелдальф и привычным жестом воздел руки к небесам.

— Слава тебе, о Фаос, наш добрый бог, чья душа столь велика и милосердна…

Краешком глаза он заметил Скэтваля, который, точно бешеный бык, ломился сквозь заросли на склоне, направляясь явно к нему. Но решил не подавать вида, что заметил вождя, пока не завершит молитву.

— Так ты жив?! — заорал подбежавший Скэтваль, словно это было непростительным преступлением со стороны Квелдальфа.

— Ну… да, — промолвил, улыбаясь, Квелдальф. — Наш добрый бог позволил мне благополучно пережить еще одну ночь. Неужели я настолько стар, что у тебя вызывает такое удивление мысль о том, почему это я еще не умер?

— А ты бы проверил, как там твои приятели, — каким-то странным тоном посоветовал ему Скэтваль, по-прежнему не сводя с него глаз.

— Не стану я попусту тревожить их, когда они спят, — возразил Квелдальф.

Он прекрасно знал, что Тзумас, если его не вовремя разбудить, бывает похож на раненого медведя.

— Немедленно загляни к ним! — Скэтваль так свирепо топнул ногой, что Квелдальфу пришлось подчиниться.

Он подошел к палатке Нифона и, откинув полог, заглянул внутрь. Через мгновение он уже вынырнул из палатки, страшно бледный и с трудом сдерживая тошноту. Пальцы его сами собой изобразили на груди солнечный круг. Едва придя в себя, он бросился к палаткам Антиласа и Тзумаса, все еще надеясь, что с ними-то все в порядке, но и там он нашел лишь скрюченные мертвые тела своих собратьев. На лицах всех вайдесских жрецов застыл неописуемый ужас, страшно исказивший их черты.

Наконец Квелдальф снова вернулся к Скэтвалю и спросил, глядя ему прямо в глаза:

— Почему же ты пощадил меня? Я бы предпочел умереть вместе с моими братьями!

Он знал, что вождь неприязненно относится к вере в доброго бога, однако и представить себе не мог, что он настолько ненавидит ее служителей, чтобы сотворить с ними такое… В целом Скэтваль казался ему человеком достаточно благоразумным. Но разве благоразумный человек способен…

Скэтваль прервал его тягостные раздумья:

— Клянусь богами, я был уверен, что колдовство Гримке поразит вас всех — и тебя в первую очередь! И тебе достанется больше, чем прочим! Ведь без тебя они здесь были ничто, а ты и без них остаешься для меня смертельно опасным врагом. И не только для меня, но и для всего того, что мне дорого. И теперь, оставшись в живых после колдовства Гримке, ты стал еще более опасен. Знай: с твоим богом я, возможно, и смог бы как-то сосуществовать; во всяком случае, я бы, страдая в душе, терпел его, если бы его принял мой народ. Но вместе с Фаосом ты неизбежно привел бы сюда и Ставракиоса, а этого я не потерплю! А теперь, Квелдальф, беги, пока еще жив. Спасайся, если хочешь и можешь.